За императором Петром III следуют две облаченные в траур придворные дамы: графиня Прасковья Александровна Брюс и графиня Елизавета Романовна Воронцова, фаворитка императора. Вслед за ними шествует родной дядя фаворитки — канцлер граф Михаил Илларионович Воронцов, в свое время деятельно содействовавший возведению Елизаветы Петровны на престол. «Отъявленный лицемер, он то и служил тому, кто больше давал; нет двора, который бы ему не платил»[231]. Выбор художником этих дам и канцлера в качестве действующих лиц исторической картины нельзя назвать случайным. Борьба придворных группировок прошла через их семьи. Родной брат графини Брюс, будущий великий полководец граф Петр Александрович Румянцев, командовал армией в Померании и был убежденным сторонником Петра, за что после государственного переворота некоторое время оставался не у дел и едва не поплатился карьерой. А его сестра стала впоследствии ближайшей подругой императрицы, но не сумела сохранить привязанность Екатерины: «Графиня Прасковья Александровна, долгое время ея любимица и друг наконец была от двора отогната и с печали умерла»[232]. На графине Елизавете Воронцовой, «дурной и глупой»[233], Петр III собирался жениться; Екатерина должна была быть лишена трона и сослана в монастырь, и это намерение императора ощутимо увеличило ряды недовольных. К их числу принадлежала и родная сестра графини — княгиня Дашкова, которая стала активным участником дворцового переворота. Но это не принесло княгине Екатерине Романовне благоволения императрицы Екатерины и счастья. Сразу же после переворота Екатерина начала ею тяготиться: слишком велика была роль княгини в низложении законного государя. Взойдя на престол, Екатерина отправила Елизавету Воронцову в подмосковную деревню отца, лишила ее придворного звания и ордена Святой Екатерины. Канцлер граф Воронцов получил отставку. В 1764 году княгиня Дашкова овдовела и была вынуждена надолго уехать за границу. В конце жизни княгиня, познавшая горечь опалы и людской неблагодарности, вспомнила слова Петра III: «Дитя мое, — сказал он, — вам бы не мешало помнить, что водить хлеб соль с честными дураками, подобными вашей сестре и мне, гораздо безопаснее, чем с теми великими умниками, которые выжмут из апельсина сок, а корки бросят под ноги»[234].

Но всё это было лишь потом, а пока что девятнадцатилетняя женщина, чуждая корыстных расчетов семьи, к которой принадлежала по своему рождению, презрела узы крови и открыто приняла сторону Екатерины Алексеевны. На втором плане картины художник запечатлел только одну княгиню Екатерину Романовну, единственную из числа придворных сопровождающую Екатерину, но остановившуюся на мгновенье, чтобы бросить презрительный взор на князя Трубецкого и императора с его свитой.

За княгиней Дашковой с едва заметной улыбкой наблюдает опытный дипломат граф Никита Иванович Панин — вельможа с голубой лентой и звездой ордена Святого Андрея Первозванного. (Пройдет несколько месяцев, и, как мы уже знаем, Андреевская лента графа украсит императрицу Екатерину.) Этот старый куртизан и убежденный сторонник конституционной монархии слыл в свете любовником княгини Екатерины Романовны. Впрочем, некоторые называли его даже ее отцом[235]. Рядом с Паниным стоит гетман Малороссии граф Кирилл Григорьевич Разумовский: родной брат многолетнего фаворита и тайного супруга императрицы Елизаветы Петровны задумчиво обратил свой взор на удаляющуюся Екатерину Алексеевну, в которую некогда был тайно влюблен. И воспитатель наследника престола граф Панин, и командир лейб-гвардии Измайловского полка граф Разумовский были сторонниками Екатерины и способствовали ее возведению на престол. Художник композиционно подчеркнул это, объединив Дашкову, Панина и Разумовского в одну группу.

История предстает в ее незавершенности. Еще ничего не решено. Петр III взошел на престол и творит сумасбродства. Но чаша весов уже качнулась в другую сторону. Ни Панин, ни Разумовский уже не смотрят в сторону законного государя и обратили свои взоры на его супругу, а презрительный взгляд юной княгини Дашковой открыто выражает то, о чем опытные царедворцы лишь помышляют. Впрочем, действовать предстоит не им.

Статный лейб-кампанец отдает честь Екатерине и как бы олицетворяет собой мощь гвардейских полков, которые через несколько месяцев низложат Петра III и возведут на престол Екатерину II. (Мастер слегка стилизовал его под Алексея Орлова — будущего убийцу свергнутого императора[236].) Подданные Российской империи ничего не знают о том, что в эту минуту происходит в Зимнем дворце. Судьба страны решается в ограниченном пространстве дворцового интерьера. Екатерина приближается к человеку с ружьем.

Еще она не перешла порогу,

Еще за ней не затворилась дверь…

Но час настал, пробил… Молитесь Богу,

В последний раз вы молитесь теперь[237].

Теперь, когда мой рассказ о картине завершен, понятно, почему историческое полотно Ге не имело успеха. Причины неудачи можно свести в три основные группы.

Во-первых, мастер опирался на уже известные и вполне доступные восприятию современников мемуарные и изобразительные источники, но создал качественно новую реальность, превышающую возможный в то время уровень понимания хода истории. Эта принципиально новая реальность — реальность не только живописная, но и интеллектуальная — на столетие опередила свое время. Во времена Ге уже давно было утрачено непосредственное восприятие дворцовых переворотов в их незавершенности, а до осмысления альтернативного характера исторического процесса было еще довольно далеко, и никто не задумывался о существовании в истории точек бифуркации. Казалось, что случайность навсегда изгнана из философии истории и отдана на откуп историческим романистам.

Во-вторых, в самой композиции картины было нечто такое, что могло вызвать вполне обоснованные ассоциации с десятилетиями насаждавшимся Императорской Академией художеств «ученическим классицизмом», против которого именно в эти годы выступали художники-передвижники и сам Ге. Борьба против академической рутины стала важнейшей стилевой особенностью развития русской исторической живописи в 60–70-е годы XIX века[238]. Согласно канону, знакомому любому выпускнику Академии, историческое полотно требовало обязательной пластической гармонии: персонажи второго и третьего планов объединялись художником в ясно читаемые группы, развивавшие и дополнявшие как друг друга, так и центральную группу первого плана, где традиция требовала изобразить главных действующих лиц. «Пластическая гармония, четкий ритм, внутреннее равновесие и замкнутость всей композиции были обязательны»[239]. С одной стороны, в композиции исторического полотна Ге можно отчетливо выделить три плана, что соответствовало академической традиции. С другой стороны, именно в данном конкретном случае традиционное стремление осмыслить любое историческое полотно с точки зрения выделения главных и второстепенных планов не имеет никакого смысла. Художник пренебрег традицией и полностью отказался от размещения главных персонажей в центре картины, ощутимо сместив главную группу из центра вправо. Изобразив Екатерину и лейб-кампанца на первом плане, автор не стал использовать второй и третий план в качестве всего лишь декоративного фона для персонажей первого плана, что также противоречило традиции. Пожертвовав внешней уравновешенностью композиции, Ге сумел избежать важнейшего недостатка академической живописи — внутренней статичности персонажей. Для уяснения сути авторского замысла персонаж третьего плана князь Трубецкой не менее важен, чем изображенный на первом плане гвардеец. Но мысль об этом никому не пришла в голову.

В-третьих, гласное обсуждение сюжета картины на страницах печати было исключено. Даже очень образованный зритель не мог — с первого взгляда и без посторонней помощи — идентифицировать персонажей художника с реальными историческими личностями XVIII столетия, о которых, впрочем, он тоже знал очень немного. И в 1874 году никто не помнил тех подробностей и нюансов, что почерпнул автор при внимательном и заинтересованном чтении мемуаров, изданных Вольной русской типографией за полтора десятилетия до открытия Передвижной выставки. За эти 15 лет в стране отменили крепостное право и начали проводить Великие реформы, а царь Александр II пережил несколько покушений. Умер Герцен, задолго до смерти перестав быть властителем дум. Толстой, друг и многолетний корреспондент Ге, уже начал писать «Анну Каренину», но пока что не завершил работу, — и «мысль семейная» не стала еще всеобщим достоянием. В истории искали непреложные законы и видели результат деятельности не героических личностей, а народных масс. Русская культура вступила в последнюю четверть XIX века под знаком крепнущего пафоса демократизма. Эта тенденция вышла на первый план и в течение десятилетий оставалась доминирующей. Поэтому стремление живописца запечатлеть семейную драму августейшей фамилии, чтобы сквозь эту драму постичь ход российской истории, не вызвало ни сочувствия, ни понимания — и «Екатерина II у гроба императрицы Елизаветы» могла быть воспринята зрителем только как досадный анахронизм.

Приложения

1. Герцен А. И. Предисловие к «Запискам императрицы Екатерины II» // Герцен А. И. Полное собрание сочинений и писем / Под редакцией М. К. Лемке. Том IX. Петербург: Литературно-Издательский Отдел Народного Комиссариата по Просвещению, 1919.

С. 379–380.

Царствование Екатерины I было кратковременно. После нее корона продолжает переходить по воле случая, с одной головы на другую: от бывшей ливонской кабатчицы к мальчишке (Петру II), от Петра II, умершего от оспы, к герцогине курляндской (Анне), от герцогини курляндской к принцессе мекленбургской, жене принца брауншвейгского, правившей от имени грудного ребенка (Ивана). От этого ребенка, появившегося на свет слишком поздно, чтобы царствовать, корона перешла к девушке, родившейся чересчур рано, — к Елизавете. Это она явилась представительницей законного начала!

Традиции были нарушены, прерваны; петровская реформа разъединила народ и государство; государственные перевороты, дворцовые революции не прекращались. Ничего не было прочного. Ложась спать, жители Петербурга никогда не знали, в чье царствование они проснутся. Да этими переменами жители и не особенно интересовались. В сущности, они касались лишь немногих немецких интриганов, ставших русскими министрами, немногих крупных вельмож, поседевших в вероломстве и преступлениях, и Преображенского полка, который, подобно преторианцам, являлся распорядителем короны. Для других же ничто не менялось. Говоря «других», я имею в виду лишь дворянство и чиновничество, ибо о безмолвной массе народа — народа придавленного, печального, оглушенного, немого, никто не беспокоился. Народ оставался вне закона, пассивно принимая те ужасные испытания, какие всеблагому Господу угодно было ниспосылать ему. С своей стороны, он нисколько не интересовался призраками, которые нетвердыми шагами взбирались по ступеням трона, скользили, словно тени, и исчезли в Сибири, либо в казематах. Народ был уверен, что его во всяком случае будут грабить. Ведь его социальное положение было вне зависимости от каких бы то ни было случайностей.