За завтраком Кристина рассказала Владимиру, что покинула Солсбери и прибыла в Лондон, когда началась война, а теперь возвращается из первой поездки в Польшу по заданию британцев [43]. Затем поведала о своем отчаянном переходе через Татры, о телах замерзшей молодой пары. Не сообразив, что такими рассказами выдает свою истинную личность, она с ужасом услышала, как Владимир в общих чертах описывает, с кем она говорила в Варшаве, прежде чем назвать ее настоящее имя. Лишь тогда Кристина поняла, что ее будапештский круг общения включает не только Анджея Коверского, но и его друга Владимира Ледоховского, она слышала прежде, что он уехал в Париж, однако при встрече быстро смогла угадать, кто перед ней [44]. Он рассмеялся, довольный, но признающий ее сообразительность, а она нахмурилась в ответ [44] .

На следующий день Кристина, Владимир и их проводник от Союза борьбы сели на поезд в сторону гор. Они старались не отличаться от местных и не походить на туристов, поэтому Кристина спрятала шляпку в рюкзак. Когда поезд медленно подползал к горной станции, уже смеркалось, они выпрыгнули на малом ходу – три тени, отделившиеся от полосы вагонов и скрывшиеся между стволами деревьев, а потом двинулись через лес. Вслед им раздалось несколько выстрелов, но их не задело [45].

После нескольких часов пешком по лесу, а затем по дорогам для перегона скота они стали увязать в снегу тем глубже, чем выше поднимались по склону, но смогли миновать низкие бетонные столбы, отмечавшие границу со Словакией. Чтобы отметить этот момент, Владимир притянул Кристину и поцеловал в губы. «Она поцеловала меня медленно и страстно, словно была к этому готова», – записал он потом в дневнике, а после она забралась на один из пограничных столбов, широко раскрыла руки и воскликнула: «Еще, еще!» [46]. Однако она ждала не новых поцелуев, а новой свободы и приключений, всего того, что составляло самую суть ее жизни. Пробираясь дальше по горам, которые Владимир позже назвал «заснеженной пустыней», они обменялись впечатлениями о первой встрече, говорили о том, как повезло им вот так внезапно наткнуться друг на друга. Но когда Кристина поблагодарила войну за освобождение от скуки и рутины, за возможность рисковать и переживать реальную опасность, Владимир резко возразил. Кристина сказала, что и Анджей Коверский «благословляет каждый день войны» за перемены в его жизни, которые избавили его от предсказуемого будущего быть фермером и «заурядным человеком, который заводит детей и пьет водку после сбора урожая» [47]. Владимир вынужден был признать, что «заурядность» – не то слово, которое подходит самой Кристине.

Два дня ушло на то, чтобы пересечь Словакию, они несколько раз сбивались с пути, несмотря на старания проводника, зато дорога в основном шла под гору и заснеженная пустыня осталась позади. Ночами они спали вместе, согревая друг друга, и взаимное желание росло, усиленное страхами последних недель. Кристина улыбнулась, обнаружив, что Владимир носит образ Мадонны на медальоне под рубашкой, а один раз проснулась оттого, что он во сне выстукивал на ее теле кодированное послание [48].

Наконец они расстались с проводником, взяли такси и проехали через несколько деревень, пока не оказались на пустынной дороге рядом с последним словацким городом перед венгерской границей. В тот день ботинки Кристины увязли в грязи размокшего поля. Владимир вытащил ее, «ругаясь, как сумасшедший», подхватив за плечи, а потом на руках вынес ее на твердый участок. Она спросила его: «А ты понимаешь, что я сделала это, чтобы доставить тебе удовольствие?» Он рассмеялся: «Конечно, мне ужасно нравится, что ты меня оседлала. Жаль, что у тебя не было шпор, с ними было бы еще приятнее» [49]. Но настроение у Кристины внезапно испортилось; даже веселая пикировка не отвлекала ее от мыслей о неизбежном скором возвращении к рутинной жизни в Будапеште. «Мои каникулы заканчиваются», – вздохнула она [50]. На следующий день они сели на скорый поезд до венгерской столицы. В вагоне Кристина расчесала волосы, пригладила брови и накрасила алым губы, но настроение ее оставалось мрачным. Только оказавшись в пункте назначения, Владимир сказал ей, что ему негде остановиться, и тогда она вдруг расцвела.

Когда Кристина и Владимир добрались до ее будапештской квартиры на улице Дерек, дверь им открыл Йозеф Радзиминский. Торопливые объяснения Кристины, что это коллега-журналист, который пользуется квартирой в ее отсутствие, выглядели не слишком убедительно, если учесть, что Радзиминский, торопливо собрав вещи, привычно поцеловал ее в губы, «как нечто само собой разумеющееся», – позднее записал оскорбленный Владимир [1]. Кристина проводила Радзиминского и взяла с него обещание никому не говорить, что она вернулась. Избегая неудобных вопросов, она отправила Владимира в ванную, а потом потащила его ужинать; он записал: «Она заказала вино с уверенностью человека, который знаком с лучшей жизнью» [2]. Когда они вернулись в квартиру, она появилась из ванной в кружевном неглиже и увлекла его в кровать. В середине ночи зазвонил телефон. Владимир услышал, как Кристина прошептала: «О, это ты, дорогой…» Когда он спросил, что происходит, она сердито ответила: «Радзиминский просто свинья. Это все его вина» [3]. Затем последовали несколько трудных месяцев.

Владимиру и Анджею понадобилось не много времени, чтобы понять, что происходит, но оба находили свои оправдания. Владимир уважал и жалел Анджея, «раненого солдата», но недооценивал силу его связи с Кристиной [4]. Он полагал, что ее привязанность к Анджею тоже вызвана жалостью к его увечью. Кристина не разубеждала его и даже один раз весьма жестокосердно поинтересовалась, кто бы мог заниматься любовью с одноногим мужчиной? Владимир отказывался от романа с Кристиной под носом у Анджея, но и отпустить ее не мог. Он клялся в воспоминаниях, что не любил ее, но так же клялся, что готов был сделать для нее что угодно. Тем временем Анджей понимал интенсивность чувств, возникших в условиях крайней опасности, но оставался уверен, что его отношения с Кристиной, основанные на чем-то большем, нежели общий риск, выдержат это испытание. Для Анджея Владимир был стихийным бедствием, болезнью, которая пройдет, когда спадет первый жар. Кристина эгоистично позволяла себе удовольствие жизни на грани, встречалась с Анджеем, когда тот был в Будапеште, а когда он уезжал со спасенными интернированными в Югославию, встречалась с Владимиром, «затыкая его рот поцелуями», уверяя его, что их отношения буду развиваться, когда они снова отправятся в Польшу [5]. Зачастую все трое выходили куда-то вместе, Владимир пылал ревностью, когда видел Кристину рядом с Анджеем. «Красное вино застилало мне глаза», – сентиментально записал он в дневнике после долгого вечера с пустыми разговорами, закончившегося для него бессильными жалобами «звездам, которые видели наши поцелуи» [6]. И этого мало: муж Кристины, Ежи Гижицкий, который по-прежнему жил во Франции, занимаясь написанием пропагандистских материалов для британцев, хотел знать, что происходит с его женой, он надеялся на их воссоединение. Кристина поддерживала с ним контакт как через Секцию Д, так и напрямую, но в начале апреля 1940 года Ежи был «серьезно обеспокоен», что давно не получал от нее вестей [7]. Из Секции Д ему ответили – с деликатностью военного времени, – что Кристина находится «в вашей собственной стране, посещает родственников, часто ей не так-то просто написать вам, как вы понимаете» [8]. Это письмо совпало с долгожданными новостями от самой Кристины: она тоже старалась быть тактичной, по крайней мере Ежи признался, что испытал облегчение. Но вскоре он вновь начал тревожиться. Кристину вызвали в Лондон, она должна была добираться туда через Париж, где Ежи надеялся ее увидеть, но к середине мая Франция находилась перед лицом военного и политического коллапса, и планы Кристины пришлось отложить. Она застряла в Будапеште. «Такое невезение для меня, – писал Ежи, не придавая значения опасностям, угрожавшим ему самому, – я лишь надеюсь, что она не попадет в серьезную беду» [9].

На самом деле Кристине трудно было найти хоть что-то подобное той опасности, которую она жаждала встретить. Она передала микрофильм «Мушкетеров» Губерту Гаррисону из Секции Д, как только добралась в Будапешт. Несколько дней спустя она представила и собственный отчет, который Гаррисон направил в Лондон, прежде чем уехать в Белград, столицу Югославии. Когда шесть недель спустя он вернулся, Кристина все еще ждала связи с его представителем, но, как обычно, праздной не оставалась. Она организовала прием курьеров от «Мушкетеров», таких как Михал Градовский, доставлявший информацию из Польши, а также поддерживала Анджея, помогая ему находить курьеров и обеспечивать доставку беженцев через Татры, для чего обращалась к своим друзьям-лыжникам из Закопане.

Отношения Кристины с Гаррисоном никогда нельзя было назвать хорошими. С самого начала он регулярно пропускал заранее назначенные встречи, не желал выдавать зарплату и деньги на расходы, его часто видели пьяным вместе с другими британскими офицерами, например с Тедом Хоу, о котором она тоже была весьма невысокого мнения [10]. Теперь Кристине приходилось ежедневно разыскивать Гаррисона, чтобы убедиться, что он действительно прочитал сообщения, которые ее связные с риском для жизни доставляли из Польши. Но даже когда она его находила, как позже раздраженно сообщала в отчете, зачастую «он не предпринимал никаких действий» [11]. Позднее она получила письмо от Витковского, который заметил, что считает британцев «весьма непонятными людьми, которые действовали очень странно» [12]. Кристина еще не знала, что польское правительство в изгнании испытывает серьезную озабоченность по поводу верности как Витковского, так и «Мушкетеров», и вся предоставленная ими информация рассматривается с особой осторожностью. «Среди самих поляков существовали некоторые разногласия относительно того, чего они действительно хотят, – сообщал Черчиллю чуть позже в том же году Хью Далтон, глава британской службы специальных операций. – Способы и средства помощи им были тщательно изучены, но до сих пор не найдена возможность сделать нечто существенное» [13].

Реакцией Кристины и Анджея на очевидную – и, по их мнению, необъяснимую – неспособность британцев действовать с учетом предоставленной им разведывательной информации стало решение расширить работу с любыми представителями союзников в Будапеште. Сведения о новейших польских скорострельных ружьях, способных пробить броню немецкого танка, вызвали шок у французского военного атташе, господина с безупречно ухоженными усами [14]. Темпы немецкого вторжения были столь невероятными, что сверхсекретные противотанковые ружья так и не использовались самими поляками, а чертежи были поспешно уничтожены, так что возобновление производства требовало серьезной инженерной работы [15].