Верный патриотической теме, Олег Смирнов неистощим в оригинальном, ярком, детальном изображении жизни, борьбы, быта своих героев - защитников Родины и ее неприкосновенных границ. Это люди двух советских поколении: отцы, опаленные Великой Отечественной войной, и сыновья, воспринявшие их боевые и гуманные традиции, полные неизбывной революционной романтики.
МАРФА ИГНАТЬЕВНА
Письмо заканчивалось так:
«Приезжайте к нам на заставу. Пограничники очень хотят увидеть мать Анатолия Маслова, а больше всех этого хочу я, который был другом и сослуживцем Вашего сына. Приезжайте, побудьте на Толиной могиле — и, может, Вам станет легче. Если решите, дайте мне знать — я похлопочу в округе об оформлении необходимых документов. Не сердитесь на меня за назойливость. К о н с т а н т и н».
Марфа Игнатьевна сидела на сундуке у окна и, по-старчески дальнозоркая, далеко отставив от лица серый в клетку листок, всматривалась в крупные, с нажимом, но без малейшего наклона буквы. Была она невысокая, полная той нездоровой полнотой, которая свойственна сердечнобольным. Голова седая, под глазами отечные, в синих прожилках мешки. А глаза беспокойные, горящие сухим огнем.
Приезжайте на заставу… Об этом Константин писал еще тогда, когда был сержантом, вскоре после гибели Толи в сорок пятом году. Потом он долго не давал о себе знать: уезжал на учебу в офицерское училище. И вот теперь письма от него опять идут с той самой заставы, где он служил с Анатолием и куда вернулся начальником.
Марфа Игнатьевна и раньше подумывала о поездке на заставу, на могилу сына. Но останавливали болезни, которые во множестве вдруг обнаружились после смерти Толи. И самое страшное — сердце, припадки… Поедешь на заставу, увидишь родную могилу — и не выдержишь. И тем не менее именно болезни натолкнули сегодня Марфу Игнатьевну на решение ехать.
Читая письмо, она почувствовала себя дурно. В темени заломило, подступила тошнота, сердце останавливалось. Она навалилась грудью на край стола, положила голову на руки. В себя она пришла довольно быстро и тут впервые со всей ясностью поняла, что больна серьезно, опасно, что смерть, может, на пороге. И тогда она испугалась, что умрет, не повидав могилы сына. А испугавшись, решила немедленно ехать.
Выпив ковш воды, Марфа Игнатьевна пересела к столу и на оберточной бумаге — другой в доме не было — расплывающимися бледными чернилами написала Косте, что она просит помочь ей приехать на заставу как можно скорее. Запечатав письмо, принялась ходить по комнате, тяжко ступая по скрипучим половицам.
Вот так она когда-то всю ночь проходила по дому, получив похоронную на Анатолия. Давно это было, а кажется, будто вчера… Она ходила в ту ночь, натыкаясь на стол и табуретки, глядя перед собой остановившимися глазами, и не могла заплакать. Только на третьи сутки появились слезы. Плакала Марфа Игнатьевна по ночам, днем глаза были сухи и словно горели неутолимым огнем. Соседки пробовали утешать ее, помогать ей по хозяйству, но она сказала им, что должна побыть одна. Соседки не обиделись, они посудачили, по-своему жалея Марфу Игнатьевну, однако больше к ней не заходили. Первое время она продолжала работать портнихой в швейной артели, но здоровье будто выпивалось горем: быстро старела, слабела. Тогда она уволилась и перешла на пенсию. На улице Марфу Игнатьевну встречали редко, дома она чаще всего сидела на сундуке у окна и думала о сыне.
Рождение Анатолия спасло Марфу Игнатьевну от тяжелого, безвыходного отчаяния, охватившего ее вскоре после замужества. Замуж она вышла по любви. Да и как было не влюбиться в лихого красавца Степана Маслова! В городок он приехал из самой Москвы и ходил, забивая местных щеголей, в модной шерстяной паре, в лакированных полуботинках, при галстуке. Худощавый, с тонкими, но необычайно сильными руками, он держал себя смело, напористо. Кое-кто из парней, ревнуя Степана к его успеху у девушек, вздумал проучить его, однако, отведав раз-другой железных кулаков, бросил эту мысль. С девушками Степан обходился весьма свободно, сдабривая свои вольности шутками и ласковыми словами. Поговаривали, будто он пьет, но Марфа пьяным его не встречала.
Неизвестно, чем она привлекла этого первого танцора и кавалера. Но однажды в сумерках, после танцев, он повел ее под руку по пыльной аллее чахлого городского сада, где на скамейках сидели разряженные нэпманы, и, не замедляя шага, сказал:
— Я решил на тебе жениться…
Маленькая, со школьными косичками, в ситцевом платье, она с испугом и радостью взглянула на него снизу вверх. Тряхнув кудрявой головой, он улыбнулся и властно привлек ее к себе: он не сомневался, что ответ будет таким, какой ему нужен. И она прошептала торопливое: «Да, да…» В двадцать лет хорошо ли разбираешься в людях?..
Через неделю после свадьбы Степан вернулся с работы — он работал счетоводом в конторе — совершенно пьяным. Едва держась на ногах, икая, он прошел в комнату. Марфа только и успела горестно воскликнуть:
— Степушка, что же это ты!
Он ударил ее в лицо, сшиб на пол, принялся топтать ногами, пьяно рыча:
— Ты кого… учишь, кого… учишь?
Избив ее, он ушел из дому до утра.
И пошло, пошло. Степан пил чуть ли не каждый день. Напившись, он избивал ее и уходил к знакомым женщинам. Марфа была потрясена тем, что открылось в натуре Степана. Что делать, что делать? И некому было дать добрый совет: родители у Марфы умерли во время голода в двадцатом году, единственная из родни — тетка, жившая в этом же городке, не захотела ее слушать, выпроводила: «Ступай с богом. Сама выскочила замуж, сама и разбирайся…»
С рождением Анатолия в поведении мужа мало что изменилось. Разве только бить ее он стал не в лицо, а по голове или в грудь — чтоб не было явных следов. Но Марфа держала в руках беспомощное, смешное и крикливое существо, и жить было радостно, несмотря ни на что.
С годами Степан бросил ходить к женщинам, реже бил жену — когда Анатолия дома не было, — но напивался по-прежнему. Покачиваясь, он входил в квартиру, исподлобья бросал взгляд на сына и, не раздетый, в грязных сапогах, плюхался на кровать. Пробормотав вперемежку с ругательствами несколько слов о том, что в этой вятской дыре загублена его молодость, он засыпал.