В романе, отличающемся нелинейным и многоплановым повествованием, рассказывается история трёх поколений палестинских беженцев (с резни при Дейр-Ясине в 1948 г. по приблизительно 2000 г.).
Центральное событие романа — массовое убийство палестинских беженцев в лагерях Сабра и Шатила 16 сентября 1982 г. отрядами партии «Катаиб».
Автор романа — арабская писательница — сама перевела книгу на русский язык.
Вернись домой, Халиль
роман-притча
День уже рассеялся, солнце клонилось к закату, а далеко-далеко на западе виднелась россыпь темных, нежных облаков, словно небрежно набросанных карандашом над линией горизонта. В разрывах этих облаков небо окрасилось сумеречным цветом.
Я задумчиво смотрела на закат и внезапно услышала его голос:
— Небеса испачканы пятнами крови.
— Нет, Халиль, это не кровь, ведь кровь не попадает на небеса, только души могут воспарять к небесам.
— Значит, души попадали туда истекающие кровью, — ответил он, и вновь погрузился в свое молчание.
Я тоже замолчала. Замолчала из-за растерянности. Вдруг я обратила внимание на то, что он заговорил, и что я назвала его по имени. Как я его угадала — не знаю. Затем в уме пролетела странная мысль: то, что он говорил, он говорил не мне и не сейчас. Кому он это говорил и когда это было — тоже не знала.
Собственно говоря, я о нем не знала ничего. Я его видела всего один раз, и лишь на несколько секунд, на экране телевизора: Он сидел на руинах одного из домов, обхватив голову руками, и смотрел вниз. Он молчал, сохраняя свою неподвижность, не реагировал на снимающую его камеру, которая быстро обошла его.
Тогда мне показалось, что он в отчаянии и желает смерти.
«Но разве тяжело умереть там, где смерть властвует повсюду?» — Он уже исчез с экрана, а вопрос продолжал звучать в моей голове.
Но однажды, когда я подумала, что забыла о нем, Халиль ответил мне на этот вопрос. Он убрал руки от головы, поднял ее, открыл глаза, будто с силой, превосходящей его волю, и посмотрел на меня. Он говорил:
— Меня смерть постоянно обходила. И вот я спасся от нее в очередной раз! Так было на протяжении всех двадцати лет, благодаря каким-то неведомым силам, когда я не раз оставался в живых. Казалось, будто смерть намеренно допускает ошибку в отношении меня, словно в моей жизни присутствует некое удивительное предопределение, которое упорно борется за мое спасение всякий раз, когда меня ждет верная гибель. Несмотря на то, что я никогда не ведал, благодарить ли мне это предопределение или отрекаться от его милости, поскольку жизнь, которую я получил, с самого начала часто казалась мне куда более жестокой и дикой, чем смерть, — несмотря на это, я давно уже терпеливо ждал знакомства с концом, к которому меня неизбежно приведет предопределение.
Теперь же я дошел до конца, где все погибли. Я один остался в живых. Почему? Не понимаю!
Халиль замолчал, не прекращая смотреть на меня. Однако я продолжала слышать его голос, истекающий из молчания. Он рассказывал мне свою историю:
Я приехал сюда, потому что больше не в силах был переносить тяготы чужбины и горькое одиночество. Я появился здесь недели две назад, в знойный день, когда нещадно палило солнце.
Нам пришлось долго стоять и ждать на границе возле израильского военного блокпоста. При мне была небольшая сумка, в которую я уложил все свои вещи. Когда солдат стал обыскивать ее, я уже подумал, что он непременно обратит внимание на платок, поскольку это был единственный предмет женского туалета среди моих мужских вещей. Это был платок моей мамы. Я носил его с собой и хранил, уступив желанию моей тетушки Джамили, поскольку, умирая, она завещала мне хранить его, при этом она плакала и утирала им свои слезы. Я знал, что она плачет не затем, чтобы я пожалел ее или чтобы добиться от меня обещаний, а потому что она постоянно плакала. Плакала не только по серьезным поводам, но и по пустякам, и если другие находили свое счастье в смехе и веселье, то тетушка моя обретала счастье в скорби и рыдании.
Я обещал ей хранить платок. «Только ради нее», — сказал я в душе, потому что не люблю хранить вещи, особенно если не знаю, что с ними делать.
Однако едва только я увидел, что солдат берет в руки платок, как почувствовал, что в душе у меня что-то дрогнуло. Казалось, будто солдат хватает руками мою мать. Мне с большим трудом удалось сдержаться и сохранить спокойствие. Я говорил себе, что это — всего лишь платок, к тому же прошли годы, и он уже не хранит запах моей матери, и та единственная нить, что связывает платок с моей матерью, — игра воображения. Несмотря на это, меня по-прежнему била дрожь. Еще немного — и я бы выхватил платок из его рук, но как раз в это мгновение он отбросил его в сторону и занялся бумагами, которые достал со дна сумки.
Я все еще не мог оправиться от волнения. В моей сумке не было ничего такого, что могло бы подпадать под описание недозволенных вещей. Солдат понимал это, но еще долгое время без всякой цели продолжал забавляться моими вещами. Потом он с пренебрежением принялся перелистывать мои бумаги. Было ясно, что он и не думал читать их. Просто ему хотелось доказать мне, что он может дать себе полную свободу по отношению не только к моим вещам, ко мне самому и моему существованию, но и к самым интимным подробностям моей личной жизни, а может быть, и к моему душевному миру. Он стал зачитывать некоторые фразы на ломаном арабском, к тому же с издевкой.
Я был не в силах смолчать, бросился к нему и выхватил бумаги у него из рук. Он посмотрел на меня стеклянными, широко раскрытыми глазами, словно хотел пугнуть меня своим взглядом еще до того, как пугнет автоматом. Это был парень лет двадцати. Его переполняла злоба. Нас разделяла вражда. Я сознавал, что сила на его стороне, и он волен сделать со мной всё, что ему вздумается, но мне было ничуть не страшно. Мне не за что было опасаться, ведь мою жизнь наполняли только тяготы одиночества и чужбины. Я положил бумаги в сумку и отошел в сторону.
Мы остались впятером — я, еще три пассажира машины и ее водитель. Мы стоим на солнцепеке, ничего не делаем, только ждем. Пограничники уже обыскали нас, переворошили наши вещи, обыскали всю машину, не оставив без внимания ни единой мелочи. Один из них, с длинной челкой, в черных очках, собрал наши документы после того, как задал нам ряд вопросов тоном, в котором сквозило пренебрежение. Потом он ушел, его долго не было, и мы стояли несколько часов. Пот струился по моему телу, тек по лицу. Раскаленный воздух превращал дыхание в процедуру еще более мучительную, чем сама жизнь.