Я все время придерживался небольшой тропы, которая чем дальше уходила от дома Иней Амуленка, тем становилась все менее заметной. В одном месте я вдруг увидел протянутую поперек ее тонкую нить. Опасаясь, как бы не попасть на самострел, я остановился и стал осматриваться.

Скоро все разъяснилось: то, что я принял за волосяную нить, было паутиной длиною в пять метров, а несколько в стороне находился и владелец ее. Большой темный паук неподвижно сидел в самом центре правильного восьмиугольника. Как раз под паутиной была довольно глубокая лужа с чистой прозрачной водой. Я взял прутик и тронул паука. Он шевельнулся и снова замер в неподвижной позе. Тогда я легонько ударил его по брюшку. Паук быстро, точно падая, опустился вниз и повис на паутине, но я оборвал ее. Паук упал в воду и, к великому моему удивлению, пошел на дно, где и притаился. Зная, что все пауки дышат воздухом, я решил понаблюдать за ним и посмотреть, как долго он будет находиться в таком положении.

Прошло пять — десять минут, а паук сидел в воде, как будто это была его родная стихия. Я хотел было его опять тронуть прутиком, но вдруг он, словно пробка, всплыл на поверхность и стал загребать ногами, как веслами, направляясь к берегу. Через минуту паук выбрался на сушу и направился к высокому травянистому растению. Это был дудник даурский. Достигнув вершины его, он сел на край плодонесущего зонтика и стал пускать по ветру паутину до тех пор, пока она не зацепилась за одну из основных нитей его тенет. Убедившись, что паутина достигла цели, он подтянул ее немного к себе, затем спрыгнул с растения, покачался в воздухе и стал быстро взбираться наверх. Через минуту паук сидел на том самом месте, откуда я столкнул его в воду.

Во всем происшедшем интересными являются три момента: первый — способность паука долго быть под водой, второй — способность его изменять удельный вес своего тела и по желанию тонуть в воде и всплывать на поверхность и третий — чувство ориентировки по отношению к своей паутине, ветру и растущим поблизости растениям.

Я не стал больше беспокоить паука, обошел его тенета и начал подниматься на сопку.

Дождевая вода сбегала по склону горы многочисленными струями. Они соединялись в ручьи и шумными каскадами стремились книзу, словно опасаясь опоздать к наводнению, признаки которого были уже налицо. Ожили старицы и сухие протоки; в лесу вода появилась в таких местах, где ее совсем нельзя было ожидать.

По небу двигались большие кучевые облака и заслоняли собою солнце. Сильно парило. Я несколько раз садился на колодник и рукавом рубашки обтирал свое лицо, с которого обильно струился пот.

Наконец я достиг вершины. Передо мною развернулся угрюмый горный ландшафт. Весь юго-восточный склон неба был закрыт тучами. На переднем плане виднелся край долины реки Анюя, за ним другой хребет, а дальше еще какие-то высокие сопки. Они терялись в косых полосах дождя, которые как бы соединяли небо с землею. Над истоками Анюя, Поди и Тормасуни они были совершенно непроницаемыми. Там, повидимому, шел сильный ливень.

Все это были плохие признаки, грозившие задержать нас на Кандахе на неопределенно долгое время. Но была надежда, что, быть может, погода изменится к лучшему, вода в Тормасуни спадет и мы благополучно достигнем реки Хора.

В это время нашла большая туча и заслонила собою солнце. Опять стало сумрачно и снова пошел дождь — мелкий и частый. Тогда я повернул обратно и часа в три пополудни пришел домой, вымокший до последней нитки.

К вечеру разразилась настоящая буря. Сильный порывистый ветер ломал ветви деревьев и сотрясал маленький домик до основания. Дождь хлестал по окнам, и слышно было, как вода ручьями стекала с крыши. Мои спутники и туземцы приутихли и молча сидели на нарах.

В такие минуты человек сознает свое бессилие перед грозными силами природы, когда они выходят из равновесия и превращаются в ураган, известный у народов Востока под названием тайфуна. С этими мыслями я уснул.

На другой день рано утром меня разбудили тревожные голоса людей. Я слышал, как они волновались, что-то носили, бросали; все делалось торопливо, бегом.

Я поспешно оделся и вышел из дома. Одного взгляда на протоку было достаточно, чтобы понять, в чем дело. Внешний вид ее изменился до неузнаваемости.

Мутная желтая вода прибывала с большой быстротой и распространялась вширь, заливая все более или менее низменные места. По воде плыли ветки, обломанные бурей, и всякий мусор. Люди оттаскивали подальше лодки, уносили весла, шесты и все, что вода могла захватить с собою. Через какие-нибудь четверть часа весь левый берег протоки оказался во власти водяной стихии. Правый берег был выше, но и здесь вода уже заполнила все ложбинки. Она проникала всюду, везде находила лазейки и топила лес. Только небольшая часть этого берега, наиболее возвышенная, в виде «острова печального» поднималась среди обширных «сильвасов». К вечеру вода стала угрожать и нашему маленькому островку. Зальет или не зальет его ночью? Этот тревожный вопрос был написан у всех на лицах.

На Анюй страшно было смотреть. Как бешеный зверь, он метался в своих берегах. Огромные желто-пенистые волны с головокружительной быстротой неслись книзу. По реке плыли большие деревья, бороздя дно своими ветвями. Сдвинутые с места камни, увлекаемые водою, тоже катились вниз. Движение их можно было проследить по перемещающимся пенистым всплескам и характерному шуму, похожему на заглушенные взрывы.

Наша протока, в обычное время несущая свою воду тихо и бесшумно, теперь заговорила и стала вторить Анюю. По ней бежали бесчисленные водовороты; они зарождались внезапно, быстро двигались вниз по течению и так же внезапно пропадали, чтобы вновь появиться где-нибудь в стороне. Настала вторая ночь. Что принесет нам рассвет? Мне не спалось. Все время у меня из головы не выходили женщины с детьми на галечниковой отмели, около устья реки Тормасунь. Что сталось с ними? Нет никакого сомнения в том, что грозные волны теперь бегут через отмель и юрты их снесены.