Внизу, у ног Полетты, выставка начиналась нескончаемым потоком зевак, изобилием бронзовых статуй, фонтанов, ярких массивов герани, людским скопищем, где перемешались накрашенные девицы, солдаты, буржуа, ребятишки, аннамиты, левантинцы, только что приехавшие иностранцы и вышедшие на промысел парижские жулики, — словом, внизу был ад кромешный, шум, толчея, восхищение, зубоскальство и усталость зрителей, еле волочивших ноги. Выставка перекидывалась на другой берег Сены через мост, над которым натянули тент из тика в красную и серую полосу, и этот мост, превращённый в крытый проход, поглощал вереницы муравьёв. На другом берегу реки выставка загромоздила набережную разномастными большими и малыми строениями, из дерева, из камня, из искусственного мрамора, из металла, из картона, из гипса, разбухшими, нелепыми, смешными шишковатыми сараями, поражавшими изобилием балкончиков, арок, лоджий, балюстрад, колонн, шпилей и своими островерхими кровлями, бельведерами. Но кто думал об этом забавном питомнике гигантских грибов или о видневшемся позади него четырёхугольнике Марсова поля, застроенного железными, стеклянными, кирпичными павильонами, облицованными изразцами, и даже о голубом и зелёном своде галереи машин, высившейся напротив военного училища? Кто думал о них на ступенях подъезда Трокадеро, где остановились передохнуть супруги Меркадье? Кто думал о чём бы то ни было: о толпе посетителей, о ресторанах, о декоративных шатрах и хижинах, о долетавшей оттуда музыке берберов и писклявых дудочках канаков, — обо всём, что открывалось глазам и слуху на исходе этого летнего дня?

Ни о чём люди не думали, запоминалось только чудовище с растопыренными лапами, всё заслонявшее стальным кружевом своих странных упоров, переплетением кабелей и стеклянной шапкой, вознесённой высоко-высоко, до розовых облачков, вонзившейся в сияющую, светозарную лазурь… Кто мог думать о чём-либо ином, кроме этой башни, высотой в триста метров, башни, о которой столько говорили, столько шипели, но о которой никакие слова не давали ни малейшего, хотя бы самого отдалённого, представления.

— Какой ужас! — в третий раз воскликнула Полетта.

А Пьер, покачав головой, пояснил:

— Американский вкус!..

Он поморщился, словно попробовал шампанского плохой марки, и снял новенькую шляпу, оттого что кожаная подкладка натёрла ему лоб. Со всех сторон их теснили, толкали, давили, толпа напирала, несла их вперёд. Полетта совсем растерялась и, словно почувствовав себя на краю гибели, с таким детски-очаровательным испугом повернулась к мужу, что он растрогался.

Весь день она, как всегда, раздражала его бесконечными мелкими глупостями. Но сейчас, когда они шли мимо павильонов, спускавшихся к Сене и украшенных двойным рядом вымпелов на высоких древках, он с умилённой гордостью вёл жену под руку и прижимал к себе её круглый пухленький локоток. Никто бы не сказал, что она мать двоих детей. Конечно, тут и корсет делал своё дело, но всё-таки талия у неё была изумительная, просто осиная. В бежевом платье с коричневой отделкой, с задрапированными, колыхающимися подборами на боках, в малюсенькой светло-коричневой шляпке и в замшевых перчатках, она походила на девочку, нарядившуюся взрослой дамой. Впрочем, ей действительно было немного лет: в двадцать три года до старости ещё далеко, не так ли?

— Полетта, — тихонько шепнул Пьер, — хочешь спустимся к центру земли?

За цветущими зарослями кустов, неподалёку от павильона Лесного ведомства, открывался спуск в какую-то яму; служащие, в фуражках с галуном и в синих куртках, производили отправку желающих совершить путешествие в духе Жюля Верна и увидеть земные недра. Казалось, перед вами ствол угольной шахты; спускались в какой-то неудобной клети; молодая чета Меркадье втиснулась в эту клеть, куда уже набилась разношёрстная толпа любопытных — испуганные старички и старушки, насмешливые озорники и какой-то предприимчивый солдат, на которого Пьер поглядывал искоса, так как тот явно норовил подобраться к Полетте. Погасили лампы, клеть затряслась, закачалась и понеслась куда-то в бездну; потом замерцал тусклый свет, и открылась странная картина: сточные каналы Парижа, рабочие-канализаторы в высоких сапогах, сводчатые галереи и подземные набережные, по которым бродит тень Рокамболя; потом снова клеть закачалась во мраке, и женщины вскрикнули, поражённые новым зрелищем: перед ними были катакомбы, заброшенные парижские каменоломни, где выращивали теперь на продажу шампиньоны… Пьер обхватил жену обеими руками, оберегая её от нежелательных прикосновений. Одну за другой они выслушали лекции по истории земли и о формировании осадочных слоёв земной коры, затем об устройстве и разработке угольных шахт, о добыче железной руды и в конце концов очутились в просторных и удивительных залах соляных копей, где полуголые рабочие били киркой по бутафорским голубоватым глыбам каменной соли, освещаемым трепещущими искрами.

Приятно было вновь очутиться на свежем воздухе, увидеть толпу людей. Красивая лоснящаяся борода нисколько не старила Пьера — ему никто бы не дал тридцати трёх лет, так как он сохранил юношескую худобу, плечи же у него были широкие, не вязавшиеся с его костюмом степенного буржуа. Полетта вполне вошла в свою роль дамы из общества, но сам Пьер Меркадье, видимо, всё ещё не привык к своему положению отца семейства и преподавателя лицея. Кое-что говорило об этом. Может быть, его светло-серая шляпа-котелок. А ещё больше — брызжущий силой и задором победоносный вид спортсмена на отдыхе. Как раз такие повадки мужа действовали Полетте на нервы.

— Надо всё-таки сводить сюда малыша, показать ему выставку… — подумал Пьер вслух.

— Ну вот, сказал тоже!.. — помолчав, отозвалась Полетта. — Наш Милунчик ничего тут не поймёт. И потом, знаешь, пыль, микробы…

Меркадье присвистнул. Надо же всё-таки, чтоб у мальчугана остались яркие воспоминания. Паскалю три года, из этого возраста я, например, кое-что помню до сих пор…

Проходя под тентом по мосту, они чуть не столкнулись с высоким пожилым господином в бакенбардах, но с выбритыми усами и голым подбородком, в облегающем сюртуке и с военной выправкой. Пьер хотел уж распетушиться, но Полетта радостно воскликнула:

— Ах, вот сюрприз! Пьер, ты не узнаёшь адмирала?

Пьер, разумеется, не узнал адмирала, которого не видел со дня своей свадьбы. Ну как же, адмирал Курто де ла Поз, — дядюшка Денизы.

— Знаю, знаю! — забормотал Пьер, пытаясь как-нибудь загладить свою рассеянность. Но адмирал ничего не заметил, обрадовавшись встрече с молодой парой. Он бродил в одиночку, назначенное ему деловое свидание не состоялось, некуда было девать пустые часы.

— Ну я и подумал: «А выставка-то? Что, в самом деле, махну-ка туда!» И вот неожиданная встреча! Полетта наша какова! Она мне всё ещё представлялась девочкой с распущенными волосами. Ведь я знал её ещё крошкой, мосье Меркадье, на руках её носил, а теперь смотрите пожалуйста, уже дама, у неё ребёночек. Даже два? Правда, правда, как это я запамятовал? Прошу прощения. Помните, я немножко сердился на Пьера, когда у него появились серьёзные намерения в отношении Полетты. Ведь она была совсем девчушка! А как поживает мадам д’Амберьо? Ну, очень рад, очень рад. Я вам не помешал, а?

— Нет, что вы, что вы!

Во всяком случае Полетте он нисколько не помешал. Напротив, она была наверху блаженства. Ведь это адмирал! Подумайте только, настоящий адмирал! Каждую свою фразу она начинала со слова: «Адмирал»… Кошечка разыгралась. И тогда Пьер, который сначала немного нервничал и был недоволен встречей, тоже развеселился. Вместе с адмиралом они блуждали среди построек, наглядно иллюстрировавших «историю человеческого жилища» — от пещеры первобытного человека до нью-йоркского небоскрёба… Вместе прошли под Эйфелевой башней, запрокинув голову посмотрели на неё изнутри, и голова у них кружилась от изменившейся перспективы и от вихря объяснений адмирала, поразившего их своей технической осведомлённостью. Вообразите, ведь Эйфелева башня, оказывается, разборная, её можно переносить с места на место и при желании поставить где угодно — на площади Звезды, на площади Бастилии или даже на берегу моря.