Повторяю, именно это обстоятельство оправдывает написание биографий, служит извинением для них и для их авторов. Биографии играют для ума человеческого роль, противоположную той, которую выполняют романы. Вникните в мою мысль, и вы согласитесь со мной, что биография — это своего рода приговор роману. Но я могу успокоить писателей — они не лишатся своего заработка, ибо роман, хоть это и совершенно бесполезный литературный жанр, всегда будет полезен в качестве лжи, украшающей жизнь. Полезность немалая.

Историк-биограф, сознающий, какую разрушительную силу несёт в себе история человеческого общества и история жизни отдельных людей, тем самым становится моралистом в духе философа Паскаля. Высокое значение его трудов зависит от собранного им скорбного материала и умения разобраться в нём. На него можно смотреть, как на врага человечества и как на самого верного выразителя человеческих мыслей и чувств. В меру своего таланта он приобретает власть над теми, кто его читает, и с одинаковым основанием его могли бы сжечь на костре или воздвигнуть ему памятник.

Сомневаюсь, чтобы эти рассуждения понравились моим собратьям-историкам, ибо в их интересах внушать читателю совсем иное представление о них самих и об их учёных трудах. Очень жаль, но что поделаешь; полагаю, что алхимики также были бы недовольны, если б один из них вдруг отвёл бы им ту самую роль и те функции, которые ныне без малейшего удивления выполняют химики, их преемники. История никогда не возвысится до положения подлинной науки, а историки не выполнят своего высокого назначения, если они не откажутся бесповоротно от поисков своего особого философского камня, который обращает исследователей в каких-то запоздалых магов, шарлатанов, гадающих о судьбах человечества.

Вероятно, многие удивятся неосторожности автора этой книги, ибо во вступлении к своему труду он высказывает мысли, которые могут просто-напросто обескуражить читателей, и уж наверно восстановят против него и всех его собратьев, и политических деятелей, и священнослужителей различных существующих ныне религиозных культов, и всех писателей в целом, и вообще чувствительные души, и людей долга.

А не лучше ли видеть в этом вступлении доказательство скромности автора, который полагает, что он будет надёжно защищён безвестностью, несомненно ожидающей его книгу, а по сему надеется спокойно закончить дни своей жизни, не опасаясь нападок со стороны людей, наиболее задетых всем вышесказанным. Ежели и найдутся у книги читатели, то они, конечно, будут столь малочисленны, что автору нечего страшиться их коалиции.

Мне могут ещё сказать, что обложка, титул и шмуцтитул книги сулят серьёзное научное изыскание о жизни, характере и воззрениях финансиста Джона Ло, и читатель имеет право удивиться, что подобное исследование начинается таким вступлением.

Что ж, я этого права у читателя не отнимаю. Но уж если удивляться, то почему только этому, а не многим обстоятельствам, которые на первый взгляд как будто сами собой разумеются: так, произвольный выбор героя исследования никому не кажется странным, раз имя его напечатано заглавными буквами на обложке, а между тем имелись бы все основания попросить кое-каких объяснений по поводу выбора героя, и, пожалуй, не так-то легко было бы дать эти объяснения.

Я мог бы заявить, что решение заняться монографией о Джоне Ло отнюдь не возникло у меня внезапно, в один прекрасный день, как это чаще всего бывает с людьми, пишущими диссертации на степень кандидата или доктора наук, иной раз диссертанты даже приходят к профессору и просят его выбрать для них тему, по поводу которой они с готовностью пускают в ход свои способности к научным исследованиям. Заявив это, я сказал бы правду, но она ничего не объяснила бы читателям. А ведь прежде чем взяться за свою монографию, я несколько раз принимался за исследовательскую работу о Джоне Ло, совершенно бескорыстно делал заметки, наброски, написал целую статью, которую напечатали в журнале; годами составлял картотеку, заполняя карточки всяческими сведениями и выписками, заносил в них свои мысли не столько о различных эпизодах жизни Джона Ло, сколько о бумажных деньгах, за появление которых в мире несёт ответственность этот финансист. В сущности, эти годы предварительной, черновой работы привели меня к решению предпринять систематический труд не столько из любви к систематичности и систематизации, сколько оттого, что я был в плену своих случайно возникавших мыслей, начатых и брошенных рассуждений, связанных с потаёнными мечтами, с зарождавшимися у меня сомнительными концепциями, к которым меня так тянуло возвратиться, именно потому, что они были сомнительны, шатки, невероятны.

Мне нисколько не стыдно признаться в столь медленной и неправильной кристаллизации труда, относящегося к области науки, но обязанного своим зарождением особенностям фантазии автора. Сто раз мне приходило желание бросить его, и даже в эту минуту, когда я пишу предисловие, чтобы объяснить (больше себе самому, чем другим) глубокие причины, заставляющие меня продолжать это нелёгкое начинание, я всё ещё не знаю, доведу ли я его до конца.

По самой природе данного труда ему больше подошло бы остаться незавершённым, — иные усмотрели бы в незаконченности провал автора, неудачу, — но было бы разумнее видеть в ней лишь подтверждение выдвинутых тут принципов. А может быть, из всего этого получится тощая книжонка — вроде тех, что попадают неразрезанными в ящики букинистов; в молодости я нередко с болезненным любопытством перелистывал подобные произведения, хоть и был уверен, что не найду в них ничего сколько-нибудь полезного для себя.

Такой конец моих трудов, забот и хлопот был бы вполне равноценен другому исходу, — а именно решению всё бросить. И если б я мог сослаться на некоего идеального свидетеля, в существование которого я нисколько не верю, оба исхода были бы одинаково показательны — они иллюстрировали бы основное положение, которое я выдвигаю, а именно то, что судьба человека и вся его деятельность на земле совершенно бесцельны и что единственный смысл жизни — это беспорядок, являющийся сложным результатом взаимодействия материальных сил, которое люди для собственного успокоения именуют, вопреки всякой логике, естественным порядком, не обращая внимания на то, что в этом сочетании слов понятие, выраженное существительным „порядок“, отрицается прилагательным „естественный“, — то есть установленный природой, ибо „навести порядок“ — это значит по-своему перевернуть порядки, считающиеся „естественными“, а если уж порядок отождествляют с природой, то человеческий порядок есть, собственно говоря, беспорядок.