Конечно, это так и было. Беквит слегка улыбнулся, осознав, что подобное поведение полиции было вполне предсказуемым. Полиция хотела бы объявить о преступлении и одновременно - об аресте убийцы. Уэллс, комиссар полиции, любил такие трюки. Уэллс, Беквит и Конвей вместе ходили в школу, и Беквит знал комиссара как облупленного.

Неторопливым жестом он выбрал газету следующего дня и развернул ее, только чтобы убедиться в своей догадке.

Первая страница все еще была посвящена обыденным событиям, и вторая тоже. Ни одна газета даже на второй день после убийства не написала ничего о том, что было крайне важно для Беквита.

Он нетерпеливо просмотрел газеты следующего, третьего дня. И следующего, четвертого. Когда последняя из газет присоединилась к скомканной стопке у ног Беквита, он сидел с озадаченным видом.

Он был одновременно озадачен и раздражен. Его левый большой палец был забинтован, напоминая о том, что Конвей вывихнул его в борьбе за жизнь. Громоздкая повязка все еще напоминала об этом событии. Конвей был мертв. Он был мертв уже три недели, но, по крайней мере, в течение недели после его смерти ни одного упоминания о нем не появлялось ни в одной нью-йоркской газете. Почему? Конвей был хорошо известен и являлся важной фигурой в финансовом мире. Его убийство, несомненно, должно было стать новостью первостепенной важности. Но ни один абзац не был посвящен ему. Беквит задушил Конвея в его собственном автомобиле и скрылся на ожидавшей яхте.

Одной этой мелодрамы было достаточно, чтобы сделать преступление сенсацией для всех Соединенных Штатов, не говоря уже о Нью-Йорке. Но все нью-йоркские газеты проигнорировали его, как проигнорировали и презрительное письмо Беквита в адрес полиции.

Вечер перешел в сумерки, а сумерки в усыпанную бриллиантами ночь. Внизу, в городе, на площади слабо играл оркестр, и темноглазые сеньориты чопорно прогуливались в кругу, охраняемые дуэньями, чинно слушая музыку, но бросая жадные взгляды на молодых людей с оливковой кожей, которые менее чопорно прогуливались в другом направлении, покручивая пробивавшиеся усики и рассчитывая на восхищение прекрасного пола. Время от времени приглушенные аккорды гитары звенели в воздухе и взрывы более шумного любовного празднества доносились из части города, посвященной кантинам и их менее откровенным копиям.

Беквит надел шляпу и вышел на мощеную улицу. Он собирался пойти в Американский клуб и мрачно осознавал, что ему запретят там появляться, если, конечно, его важность при правительстве Гарриоса не превзойдет обычную неприязнь англосаксов к убийце. Беквит в любом случае отправится туда сегодня вечером. Газеты могли не напечатать подробности убийства Конвея, но Мелтон, американский консул, наверняка получил из Нью-Йорка телеграмму.

В своей саркастической записке Беквит написал Уэллсу, что направится в Байя-дель-Торо, и комиссар, конечно, телеграфировал в консульство, чтобы узнать, явился ли он на самом деле. Беквит усмехнулся, думая о трогательной вере американцев в действенность требования консульского представителя. Уэллс будет настаивать, чтобы правительство Новой Боливии предало преступника правосудию. Беквит знал об отсутствии договора об экстрадиции.

Внутри клуба было мучительно жарко, и многие сидели на террасе над входом, потягивая напитки из музыкально звеневших стаканов. Две или три сигары мерцали в темноте, и белая фигура официанта, перемещавшегося от столика к столику, была похожа на призрак.

Перед тем, как войти, Беквит минуту постоял в дверях. Оркестр был хорош - один из лучших военных оркестров этого музыкального народа. Сейчас он играл мягкий и мечтательный вальс, под звуки которого на площадке внизу кружились молодые люди и благопристойные чопорные женщины, которыми мужчины сдержанно восхищались. Полдюжины мигавших огней отвлекали от романтики сцены, но позволяли время от времени мельком разглядеть чье-нибудь мрачно-прекрасное лицо, очерченное в резком свете дуговой лампы.

Беквит не обратил внимания на эту часть сцены, он искал среди сидевших фигур Мелтона, консула. Мелтон придвинул свое кресло к перилам и смотрел вниз, на площадь с необычайно задумчивым выражением. Беквит заметил Мелтона, когда красный огонек его сигары на мгновение осветил лицо. С напускным безразличием Беквит опустился в кресло рядом с консулом. Мелтон повернулся к нему и прищуривался, пока не узнал.

– О, привет, Беквит, - небрежно сказал он.
– Жарко, не правда ли?

Не дожидаясь подтверждения своих слов, Мелтон стал разглядывать чопорную толпу. Помолчав, он сказал:

– Знаете, Беквит, что мне это напоминает? Это напоминает мне Спрингфилд, Массачусетс, в ноябре. Это так необычно...

Он улыбнулся в темноте.

– Помню, как я в это время ходил к девушке с коробкой конфет под мышкой.

– Официант!
– позвал Беквит.

Мальчик подошел и принял заказ.

– Вы здесь уже десять лет, - продолжал консул, вспоминая.
– А я пять лет не был в Штатах, но все еще могу представить толпы людей, идущих смотреть водевили, и других, взволнованно забирающихся в трамваи. Я бы многое отдал, чтобы услышать сейчас звон трамвая...

– Я был в Нью-Йорке две недели назад, - сказал Беквит, почти уже готовый выпалить причину своей внезапной поездки на север и рассказать, что он там делал.
– Ездил туда, но все было так странно... Я не чувствовал себя комфортно, пока не вернулся.

– Надеюсь, я не буду чувствовать себя странно в Нью-Йорке, - мечтательно сказал консул.
– Я вернусь в следующем году. Знаете, я думаю о жареной рыбе. У них здесь нет таких видов рыбы, и они не готовят ее так, как мы. Первое, что я собираюсь сделать, когда приземлюсь в Нью-Йорке, - это поесть в ресторане. Заказажу жареную рыбу и лепешки с кленовым сиропом. Не знаю, почему жареная рыба так мне нравится, - задумчиво добавил он, - я ведь никогда не любил ее, когда мог заказать.