Во-вторых, есть данные, что при лечении менингита, энцефалита успешно применялся красный лазер. Существует антагонизм между красным и инфракрасным светом, и возможно, что облучение антагонистичным красным светом сглаживает эффект избыточного теплообразования.

Эта гипотеза может объяснить, почему, например, утром легче вспоминается то, что мы пытались запомнить накануне вечером.

При нашем механизме записи происходит постоянное обновление циркулирующей в мозговом контуре информации. Происходит её постоянная перезапись. Когда мы запоминаем большое количество информации, амплитуда ИК колебаний может быть недостаточной. Увеличение амплитуды происходит ночью, когда мы не заняты новым запоминанием, и образующаяся в ретикулярной формации энергия идёт не на запись новой информации, а на «усиление» старой. Амплитуда поступающих на «перезапись» колебаний увеличивается, и в результате на следующее утро память становится прочнее.

И если «под занавес» наших рассуждений всё-таки обратиться к эзотерике, следует вспомнить о том интересном участке на шкале электромагнитного спектра, где идёт перекрест радиоволн и инфракрасных колебаний (между 1000 мкм до 10 мкм). Возможно, волны с такой амплитудой обладают некоторыми общими свойствами – и свойствами радиоволн, и свойствами инфракрасных колебаний одновременно. Короче говоря, это особые «гибридные» волны! Почему бы эзотерикам не ухватиться за подобную идею? Ведь совсем не исключено, что Мессинг, угадывая мысли испытуемого, брал его за руку именно для того, чтобы, благодаря своим «экстрасенсорным способностям» уловить «гибридные» волны человеческих эмоций. Ведь, оказываясь на сцене рядом с великим Мессингом, испытуемый невольно волнуется. Он потеет от волнения, краснеет, его может даже бросить в жар, а значит, его терморегуляция нарушается. И… амплитуда ИК может меняться, и в его мозговом контуре бегают уже «гибридные» инфракрасные колебания, обладающие благодаря своей «гибридности» свойствами РАДИОВОЛН!

И что тогда?

Ну, надо же хотя бы под завершение полунаучного текста подкинуть читателю хоть одну эзотерическую идейку!

Бор сказал: «Неправильно думать, что задача физики – выяснить, какова природа. Физика касается того, что мы можем сказать о природе».

Десятилетие аспирантских курсов настаивало на том, что физика – это королевская дорога к ней, но вот Бор заменил онтологию риторикой.

Предприятие лингвистическое, прежде чем механическое. Мы торгуем историями. Читая Бора – и тех, кто его читает, – я наткнулся на признание Дэвида Мермина: «У меня были спорадические вспышки ощущения, что я, возможно, действительно начинаю понимать, о чем говорил Бор. Иногда это ощущение сохраняется в течение многих минут. Это немного похоже на религиозный опыт, и меня действительно беспокоит, что, если я на правильном пути, то в один прекрасный день, возможно, довольно скоро, все это внезапно станет для меня очевидным, и с этого момента я буду знать, что Бор был прав, но не смогу объяснить почему кому-либо еще».

Страх Мермина был моим приглашением. Он боялся, что прозрение может стать невыразимым. Я воспринял это как вызов, чтобы высказать его в любом случае.

Если физика – это то, что можно сказать, то неспособность сказать это – ошибка, а не особенность.

Каждая история самосогласована и великолепно полезна в своей области и явно несовместима с правилами игры другой.

Это не кризис, который можно разрешить финальным повествованием «победитель получает все». Это метод. Прикладная математика научила меня этому задолго до того, как я признал это вслух. Каждая модель – это мультфильм, который стирает почти все, так что рельефно сияет одна черта. Мультфильмы противоречат, потому что игнорируют различные детали. Сопротивление воздуха имеет значение в аэродинамике, но это ошибка округления в орбитальной механике.

Спор о том, какая картинка «правдивее», упускает суть. Полезность локальна. Истина – если это слово все еще помогает – контекстуальна. Популярная мифология представляет теории в гладиаторских боях – эволюция побеждает креационизм, относительность побеждает эфир, квантовая теория побеждает классику.

Метафора льстит нашему вкусу к драме, но искажает ремесло. Большую часть времени модели не сражаются – они расходятся. Они отвечают на разные вопросы с разным разрешением, как карты одной и той же береговой линии, нарисованные в масштабах один километр и один сантиметр. Требовать, чтобы они точно совпадали, – это то же самое, что требовать рифму хайку с электронной таблицей.

Для прикладного математика быть неправым – это не недостаток, а профессиональная обязанность. Мы урезаем реальность до нужного размера, проверяем урезанную версию и – когда возникают новые обстоятельства – урезаем ее по-другому. Гравитация Ньютона была неверной в тот день, когда он ее опубликовал – это также то, как мы запускаем космические корабли к Сатурну.

Неправильность, если ее слегка поносить, – это сила. Это урок, который предвещал Бор, а Мермин почти запечатал молчанием. Физика – это не единое эскалирующее повествование, сходящееся к «Одной окончательной теории». Это антология взаимно противоречивых историй, каждая из которых обоснована проясняемым ею срезом опыта. Прогресс измеряется не конвергенцией, а пролиферацией – расширяющимся набором контекстов, в которых мы можем сказать что-то связное, предсказательное и действенное.

Поэтому я предпочитаю игнорировать предупреждение Мермина. Я отказываюсь от роскоши невыразимого прозрения. Я пишу. Я пишу, потому что единственный тест на понимание – выживает ли мысль при переводе с мозгового гудения на публичный язык. Я пишу, потому что истории, признанные историями, делают нас проворными, готовыми обмениваться метафорами, когда проблема меняет масштаб.

В конце концов, строка Бора – это не мистический коан. Это оперативный совет: следите за грамматикой. Мир не внутри наших теорий – наши теории внутри нашего разговора. И разговоры расцветают, когда мы принимаем простой, освобождающий факт: мы можем – на самом деле, мы должны – рассказывать много полезных, несовместимых историй одновременно, потому что реальность слишком щедра, чтобы вписаться в один сюжет.