Мы жили тогда на планете другой…
вернуться

Браиловский Александр Яковлевич
Шрифт:

«Ты повторился, древний сказ…»

Ты повторился, древний сказ О новосозданном Адаме: Я мир увидел в первый раз Незатемненными глазами. Ушам раскрылся шум земной, На дневный свет раскрылись веки, Летели птицы надо мной, В далекий путь струились реки, И зверь, невиданный досель, Скользил невиданным извивом, И ветра гулкая свирель Свистала гимн лесам и нивам. Я ощутил дыханье трав И солнца пламень светозарный И, головой к земле припав, Дышал и слушал, благодарный.

«Отгрохотали семь громов…»

Отгрохотали семь громов, Семь молний полоснули твердь, И над полками облаков Угрюмой тенью встала смерть. Зловещим светом озарен Ее еще недвижный серп, И ветер, громом оглушен, Застыл в верхушках темных верб.

«Жизнь пробежала, как в романе…»

Жизнь пробежала, как в романе… Проснулся. Холод. Тишина. Деревья в снеговом тумане. Над ними мертвая луна. Часы нечаянно нащупал, Блеснул холодный циферблат… Не видно стрелок. Ближе к уху: — Стоят… Так, может быть, остановилось Земное странствие души… Но сердце билось, билось, билось… Я слышал стук его в тиши.

«Изнеженное поколенье…»

Изнеженное поколенье Враздробь, врасплох, в недобрый час Постигло кораблекрушенье, И в чашу бурь швырнуло нас. И вот событий темных сила Нас подхватила, понесла, Без звезд, без смысла, без ветрила, Без капитана, без весла. Наш плот и тонет и не тонет, Им потешаясь, демон вод То в бездну черную уронит, То вверх, взметнувши, вознесет, То накренит над пропастями Почти отвесною стеной, И кажется, что гибнет с нами, С орбиты сброшен, шар земной. И нас, покинутых судьбою На погибающем плоту, Уносит гулкою волною Поодиночке в пустоту.

Миражи

1. «Когда сплывет ночная тьма…»

Когда сплывет ночная тьма И дымный день в окошко глянет, Меня неудержимо тянет — — Сойти с ума… В ущелье зданий на веревке По ветру треплется белье… Гляжу на тесное жилье, Неприспособленный, неловкий… Уйти, укрыться… Но куда?.. Подальше от чужбин и родин!.. И вдруг, как яркая звезда, Сверкнет благая весть: Свободен! И унизительных забот Сгорают ржавые оковы, И мир из пепла восстает Облагороженный и новый. В нем все поет, в нем все цветет, В нем места нет угрюмой злобе, И скучный хлам междоусобий Метла гигантская метет. Какое солнце тут горит! Все — мудрецы, и все — поэты, И, облачаясь в новый вид, Кивают дружески предметы. И синей бездной я лечу Далёко от чужбин и родин И птицам весело кричу: — Свободен!..

2. «Где б ни был я, куда б ни шел…»

Где б ни был я, куда б ни шел, За мной — селеньем, лесом, полем — Ползет, послушен и тяжел, Мой страшный раб, мой бледный голем [59] , Неуязвимый для людей, Слепой, безгласный и ужасный, Он волей вспыхнувшей моей Воспламенится в час опасный. Но не по прихоти велит Ему душа за мной влачиться, И не по прихоти казнит Его гранитная десница. Когда душа обожжена Негодованьем, — в хилом теле Трепещет и зовет она: «Ты мне покорен был доселе!» И он, огромный и немой, Встает — и никнет сила злая, И крики радости волной За нами плещут, не смолкая… И дальше в доблестный поход По очарованным долинам Змеистый путь меня ведет С моим послушным исполином.

59

Голем — искусственный человек, выведенный путем кабалистического алхимического опыта — герой одноименного романа Г. Мейринка (1915).

Баллада о Черном Вороне

Безумью нашему укор, Над Русью мертвенно-покорной Кругами вьется Черный Вор, Кругами вьется Ворон Черный. Скользя по улицам ночным, Кого-то ищут злые фары, И всё, что дышит, перед ним Как будто оковали чары. В тоске притихли города, И ни одно окно не светит, И горе тем, кого тогда Железным клювом он отметит. Над кем кружится Ворон злой? Чье нынче сердце выпить хочет? Кого в несытый замок свой Сегодня Черный Вор волочит? Проснулись. Ждут. У чьих дверей Встревожат ночь глухие стуки? И кто в клещах стальных когтей Исчезнет в ночь на смерть иль муки?.. Скользнув в проулок, словно тать, Замедлит быстрый ход машина, И не одна седая мать Сегодня потеряет сына. И хмурых жертв его не счесть, И всех вороний коготь давит, В ком Человечность или Честь Тирана, падши, не восславит. Безумью нашему укор, Над Русью, мертвенно-покорной, Кругами вьется Черный Вор, Кругами вьется Ворон Черный. Страна молчит, молчит народ, Оцепенев в железах ночи, И Черный Ворон им клюет, Клюет еще живые очи.

Иноходец

Я был еще мальчик. Остывала Степь от дневного зноя. Серый, вплавь Шел иноходец по холодеющему шляху. Ковыли кивали, и ковылем взметали Бег и ветер и серебряную гриву. В траве кричали, встречая вечер, цикады, А за черным курганом, красное, садилось солнце. Низко припадал мой конь к тропе знакомой, Крепкой грудью ветер рассекая, Он вольным бегом себя и хозяина тешил. Я был еще мальчик, и моя душа Была ясна и не отравлена презреньем. Мой конь меня любил. Он послушно морду Наклонял под ласкающую руку. Издох он рано. Резвясь над оврагом, Он споткнулся и сломал себе позвоночник. Моего коня увезли на дрогах скорняки драть шкуру, А седло украл и пропил работник. Длинною с тех пор змеею годы Проползли. За океаном, далекая и чужая, Лежит наша степь, и новые по ней протоптаны тропы. Иноходец, мы оба в жизни шли необычным аллюром! И я, как конь мой, тяжело расшибался, Только уцелел. Лишь душа, дышавшая ветром и прохладой, Захлебнулась горьким и страшным презреньем.

Илия Британ

«В полях изгнания горит моя звезда…»

В полях изгнания горит моя звезда; Летят мгновения в капризно-жутком танце, И мчатся черные большие поезда Меж светлых призраков почти ненужных станций. Кому поведаю тоску моей тоски? Когда все кончится? Конца не видно прозе!.. Хохочут злобные кошмарные свистки, Вагоны — кладбища; а кто на паровозе? Держу бессмысленно навязанный билет: Какая станция? увы, названье стёрто… Молиться Господу? Его как будто нет… Куда торопимся? не все ль равно: хоть к черту! Вся жизнь — изгнание… Мелькают фонари… Устал от грохота, от призраков, от свиста; Не видно месяца, не будет и зари, — И Смерть курносая торчит за машиниста…