Зарево зорь
вернуться

Бальмонт Константин Дмитриевич
Шрифт:

Проклятие

Я на тебя нашлю проклятья. Их пять. Следят и мстят. Туман, пожар, горячий ветер, ночная тьма, и яд. Иззябнешь, вспыхнешь, распалишься, чрезмерно вкусишь мглы, И будешь чёрным-чёрным углем в цепях седой золы. Из угля станешь бриллиантом и будешь на руке, И будешь замкнут в мёртвом блеске, живой, в немой тоске. И будешь властным талисманом, чтоб возбудить любовь, В другом к твоей – к твоей, с которой не будешь счастлив вновь. И весь отравлен тусклой страстью, ты замутишь свой свет, И та рука швырнёт свой перстень, сказавши: «Больше нет».

От волчца

Свежий ветер над волчцами, И ведовский час. Под холмами, взятый мглами, Лунный облик над волнами, Словно страшный жёлтый глаз. Гладью облачной лагуны Лунный шар скользит. Звонче, громче в сердце струны, Гряньте, грозные буруны, Царствуй, гневный драконит.

Самосожжение

Я сидел в саду осеннем и глядел на красный лист, Небо было в час заката как зажжённый аметист, Листья были завершеньем страстных мигов пронзены, Осень выявила краски, что скрывались в дни весны. Изумруд, что нежно чувству, млея в Мае, пел: «Усни», Стал карбункулом зловещим и гореньем головни, Нежность золота с эмалью, в расцветаньи лепестков, Стала жёлто-красной медью, красной мглой в глазах врагов. И пока я был окован волхвованием листа, Целый мир воспламенился, тлела заревом мечта, Угли множа, в красных дымах, мир явился как пожар, Он сжигал себя, сознавши, что, изжив себя, он стар.

Пожарище

Пожарище застыло. Дордел решённый час. Сгорел огонь всех красок, и красный цвет погас. Малиновые звоны осенних похорон. Допели. Догудели. Спустился серый сон. Набат кричащих красок сменился мёртвой мглой. Затянут мир застылый безглазою золой. Истлели зори лета. Час филина. Гляди. Горят два злые ока. Глядят. Не подходи.

Искры («Я достал из кремня…»)

Я достал из кремня Две-три искры огня, Уронил я их в трут, Вот, горят, и поют. Огневзорный возник Над лучинами лик, И рождают дрова Огневые слова. И течёт, просветлев, Огнемётный напев, Не поможет вода, Мой костёр – города.

Клятва

Я даю себе клятву священную Любить самого себя. Возвращаюсь в святыню свою незабвенную Хранить свой лик, не дробя. Много раз я себя отдавал на растерзание, Я себя предавал для других. Встанет об этом когда-нибудь седое сказание. Но плющ на седой стене струится как юный стих. Мой лик закреплён в долгодневности. Проснётся под камнем змея. Но праздник цветов так нов и так свеж в их напевности. Все цветы и цвета говорят: «Это – я. Это – я. Это – я».

Водительство

Водительство… Родительство… Созвездья… Луны… Боги… Водительство… Мучительство… Зубчатые пороги… Едва ты в воду кинешься, помчит твою ладью, На камни опрокинешься… И всё же – я пою. Водительство венчанное Родителя, Друида, Есть таинство желанное, здесь рабство – не обида. Глаза – в глаза. Гряди, гроза. Подъятый меч пою. Луна, Звезда, и Щит Златой. Берите кровь мою.

От скалы до скалы

От скалы и до скалы, Где проносятся орлы, Высоко в соседстве звёзд, Протянулся тонкий мост. Эта жёрдочка тонка, От равнины далека, И ведёт от Красных Гор К глади Матовых озёр. К озаренью жемчугов, В мир существ, где нет врагов, К воссиянью вышины, В замок Солнца и Луны. Трудно к жёрдочке дойти, Страшны срывности пути, Но во сколько раз трудней Перейти в простор по ней.

Не в эти дни

Не в эти дни вечеровые Паденья капель дождевых, – Не в эти дни полуживые, Когда мы душу прячем в стих, Чтоб озарить себя самих, – О, нет, тогда, когда впервые, Как капли жаркого дождя, Струились звёзды, нисходя На долы Неба голубые, – Тогда, как в первый раз, в ночи, Средь звёзд, как меж снежинок – льдина, Жерло могучего Рубина, Соткав кровавые лучи, Окружность Солнца-Исполина Взметнуло в вышний небосклон, И Хаос древний был пронзён, – Тогда, как рушащие громы, Бросая миллионный след, Качали новые хоромы, Где длился ливнем самоцвет, И свет был звук, и звук был свет, – Тогда, Тебя, кого люблю я, С кем Я моё – навек сплелось, Взнести хотел бы на утёс, В струях размётанных волос, Яря, качая, и волнуя, Тебя, касаньем поцелуя, Сгорая, сжёг бы в блеске гроз.

Хоромы

Я давно замкнул себя в хоромы, Отделив удел свой от людей. Я замкнул с собой огонь и громы, И горит цветной костёр страстей. Я давно избрал себе в Пустыне Голубой оазис островной. И годами нежу в нём, доныне, Цвет, мне данный Солнцем и Луной. Я исполнен Солнечною кровью, И любим я влажною Луной. Кругодни я начинаю новью, Меж стеблей лелея цвет дневной. Этот цвет подобен рдяной чаше, Золотые у неё края. Влей вино, – оно светлей и краше, Слиты двое здесь: не я и я. Всё, что ни придёт из-за Пустыни, Что достигнет звоном изо-вне, Я качаю в чаше злато-синей, Цепи звуков замкнуты во мне. И пока негаснущий румянец Стелется по синей высоте, В мировой вхожу я стройный танец, Пляской звёзд кончая в темноте.