Он одевался за ширмой. Уже на нём были лаковые штиблеты с резиновыми растяжными боками, он прятал заднее ушко штиблета под штанину синих шевиотовых брюк, когда мягко прозвенел звонок — это пришёл репетитор его детей Югурт. С дивана в соседней комнате поднялась жена Дудкина, высокая, толстая, чёрная, невероятно, чрезвычайно кудрявая дама, похожая немного на сонного барашка, и обняла Дудкина нежно: он уткнулся носом в её пухлый бюст.

— Женечка! — взволнованно сказал Дудкин. — Это тот юноша, репетитор. Зачем ты встала? Врач велел тебе лежать!

Бисерные глазки Дудкина из-под чёрных поседевших бровей нежно смотрели на жену. Она погладила его по головке и вернулась на оттоманку. Она тоже нежно любила Дудкина, деликатного, образованного, её маленького рыцаря, но в Югурте она инстинктом чувствовала что-то такое, от чего её короткие ноги вытягивались на оттоманке, а пальцы в носках туфель выпрямлялись по линии тела, но у неё легко судорожно сжимались икры. Она закрыла глаза. Дудкин, не закончив одеваться, накинул бархатный в рубчик пиджак и вышел к Югурте. Младший сын его, Жорж, вёрткий, непоседливый живчик, на лице которого виднелись только ноздри, губы и бородавки, уже сидел за столом. Он был на два года старше своего репетитора, но ниже его на два класса гимназии.

Увидев отца, Жорж иронично улыбнулся, развернул синюю тетрадь и начал нетерпеливо выстукивать по ней пальцами «Это девушки все обожают». Югурта поднял глаза.

Он удивлённо, почти с уважением смотрел на Дудкина. Очень трудно было поверить, что этот тонкий, мягкий, приветливый человек — черносотенец, мироед, миллионер, скупердяй и клоун. Югурта смутился, вспомнив, что ему говорили о Дудкине.

Дудкин почувствовал это, увидев, как пальцы репетитора шевелятся, складываясь в кресты, в кооперативные знаки от лаокооновской силы смущения.

— Сколько вы хотите в месяц, Югурта Корнелиевич? — мягко произнёс Дудкин. — Мне говорили о вас только хорошее. Надеюсь, мы не поссоримся с вами.

— О да! О да! — сказал Югурта и окончательно смутился; он темно покраснел до самых корней растрёпанных волос.

— Вот видите, — сказал Дудкин. — Садитесь, садитесь, голубчик, я тоже был студентом, я сам… — он понизил голос — …я сам социалист. Будущие поколения разделят мое богатство, сделав меня простым управляющим его, не более!

— Я не верю в социализм! — сказал Югурта.

— Неважно, неважно, голубчик. Христос тоже был первым социалистом. Он говорил…

— Я и в Христа не верю! — угрюмо перебил Югурта и испугался. Однако светлое, маленькое лицо Дудкина не нахмурилось. Он ласково похлопал Югурту по плечу, Югурта размягчился и сел.

Дудкин вышел, бесшумно ступая по ковру. Югурта косо посмотрел на Жоржа. Жорж устало зевнул и начал показывать тетради. В тетрадях совершенно мужским почерком небрежно были выписаны искажённые французские слова, гневно перечёркнутые нервной рукой учителя.

Дудкин зашёл в гараж, где стоял небольшой мерседес, перекинулся словами с шофёром Леонидом, незаметно нюхая воздух. Он проверил высоту бензина в баке, что-то вспомнил и ласково кивнул головой.

Затем он зашел в конюшню: кучер Трофим вывел гнедого метиса; метис вставал на дыбы, его распирало овсом, его надо бы прогнать несколько километров твёрдой рысью. Но подкова на правой передней ноге немного отставала, и миллионер передумал. Он приказал Трофиму три дня не давать гнедому овса и забрал с собой ключи от кладовой.

Было тепло и душно; Дудкин решил пройтись по бульварчику до Старомосковской и поехать конкой. Он шёл по бульвару: этот бульвар тоже ничего не стоил городу — его посадило общество эстетов-гимназистов Третьей гимназии на праздник, на котором Дудкин произнёс речь о значении эстетики в русской жизни. Поэтому бульвар был неважен, и к нему подходила помойная яма реки Харьков. Однако и кислый запах застоявшейся воды не раздражал Петра Ивановича: в самом зловонии он умел различать какие-то тонкие обертоны, эфирные запахи, которые были только в его городе и напоминали ему, что он — властелин. В грубой вони гнили раз в раз всплывали только для тонкого носа неожиданные ароматы. Сегодня он уловил тень фиалок, он улыбнулся, втягивая носом воздух.

Он вышел на Старомосковскую возле казарм Пензенского полка. В полосатой будке спал дневальный. Длинный деревянный тротуар был с вечера покрыт чешуйками от семечек, сухими и звонкими на июльском солнце. Вдруг запахло свежей лёгкой струйкой: это хозяйка, приоткрыв калитку, высыпала на магистральную улицу из ведра арбузные кожуры, коробки от сигарет «Кальфа»; целый выводок утопленных котят, на мгновение радугой блеснув в воздухе, упал на мостовую в кружеве мыльной пены. Калитка молниеносно закрылась и снова зазеленела, спокойная и сонная, будто не открывалась двадцать лет.