Змей замолчал, давая Сергею возможность подсказать, а у него, как назло, тоже заклинило. Пендерецкий?

Нет, Пендерецкий композитор.

— Вспомнил: Сенкевич! — довольным голосом объявил Змей. Ни черта он не расслабился и не напился.

А Сергей, кажется, поплыл. Это с его-то ста двадцатью килограммами! Хотя понятно: на старые дрожжи… «Долгорукий» — то уже пустой больше чем наполовину, а бутылка литровая.

— Владимир Иваныч, а ведь вы богатый человек, — заметил Сергей. Ему нравились такие реплики, требующие ответа, но по форме не похожие на вопрос. Они создавали иллюзию беседы, а не допроса, и расслабляли интервьюируемого.

— Как сказать, — поддался Змей. — Для девяти из десяти наших соотечественников, пожалуй, богатый. Но у меня сейчас этакое промежуточное положение: уже не езжу на метро и еще не обзавелся телохранителем. Как на службе: кажется, рукой подать до генерала, но я никогда в генералы не выйду… Иди сюда, сядем рядышком. — Кадышев широким жестом отодвинул громыхнувший стол — его тоже, видно, пронял «Юрий Долгорукий». Он смотрел в телекамеру — ясно, для Виктошки старается. Похоже, после вчерашней стычки мужей она выдала первому не меньше, чем второму.

Чувствуя себя глуповато — не хватало еще со Змеем перед камерой обниматься, — Сергей подтащил стул к писательскому креслу и уселся. Непонятно каким образом фужеры снова оказались полными. Сергей взял свой, приплывший как будто из воздуха, механически потянулся чокнуться.

— Э, нет, теперь твой тост.

— Я не люблю витиеватых тостов, потому что слова лгут, и мы с вами знаем это лучше, чем кто-либо… — Это и было тостом для своих, давно накатанным. — ..Мы сидим, и нам хорошо, так почему бы не выпить по этому поводу!

— Значит, бум! — Кадышев лихо опрокинул фужер и продолжал:

— Да, на сегодняшний день я зарабатываю больше, чем могу потратить, но это говорит лишь о том, что я не умею тратить. И зарабатывать, между нами говоря, не умею: пашу, как крестьянин, вместо того, чтобы вложить деньги… Понимаешь, деньги, даже когда их много, это просто деньги с присущим им свойством таять. А деньги, вложенные в дело, — это капитал, который можно тратить, а он все равно растет. Не класть палец в рот банкам я научился. Но банки дают смехотворный процент, им бы еле-еле за инфляцией угнаться. А вот вкладывать деньги в дело, чтобы дать людям рабочие места и самому увеличить состояние, — этого я, увы, не достиг и не достигну никогда.

Сергей почувствовал, что приближается к фразе заказчика. Разговор бродит вокруг да около, и можно…

— Владимир Иваныч, а неужели научиться не у кого?

— Ха, научиться! Ну, есть у меня десяток знакомых бизнесменов, — поскромничал Змей, — но мы с ними не смешиваемся, как масло и вода. Соберемся, угостимся шашлычками, они с благодарностью примут подаренную книжку… А когда расстаемся, я думаю: «Ну и дураки же вы все!» — а они: «Если ты такой умный, почему ты такой бедный?»

— Как же так? — делано удивился Сергей. Фраза вертелась на языке. — Я знаю по крайней мере одного бизнесмена, который находится с вами в партнерских отношениях. Судя по его словам, разумеется.

— Это кто же?

— Да брал я у него интервью, и он говорит: «Вы же с Владимиром Ивановичем люди одного круга, литераторы. Встретишь его — передай привет. Скажи, Виктор Саулыч давно собирается заглянуть, вспомнить дела не такие уж давние». — Фраза была произнесена, но видимой реакции Змея не последовало. Может, фамилию назвать? — Это Тарковс… — начал Сергей.

И стало темно.

Как и все хорошее, квартирка гостиничного типа в привилегированном «врачебном» подъезде общаги досталась Татьяне с большим опозданием. Она уже переехала к Змею, как вдруг дали ход ее старому заявлению. «Теперь тебе есть куда гостей пригласить», — прозрачно намекнул начальник госпиталя, подписывая ордер. Татьяна даже не сразу сообразила, что «гости» — тот самый генерал из управления кадров, с которым ей пришлось сойтись, чтобы устроить Сашкин перевод в Москву.

Большинство медсестер жили по двое, по трое. Само собой, Татьяне завидовали. Подойдя к своей двери, она увидела надпись фломастером: «Писательница — пи-пи сосательница». В размашистых жирных буквах была категоричность судебного приговора. Полковничиха, жена писателя Кадышева, гранд-дама, и вдруг возвращается в общагу. Жизни ей не будет, это точно. Причем неизвестно, что хуже: издевки завистниц или сочувственные расспросы доброжелательниц.

Светло-коричневый дерматин был безнадежно испорчен: дочиста не отмоешь, ставить заплатку — будет некрасиво. Но и оставлять оскорбительную мазню Татьяна не собиралась: взяла на кухне щипцы для сахара и стала сдирать обивку с двери. Гвоздики с большими шляпками вынимались легко.