Змей уже много лет балансировал на грани второй стадии алкоголизма, то есть переходил от состояния «хочу пить и пью» к «и не хочу пить, а пью», и прекрасно это осознавал. Устраивал себе алкогольные каникулы: ездил понырять с аквалангом, а глубина выпивки не терпит, это правило за сорок с лишним лет вошло в кровь, и пить совершенно не хотелось. Но когда возвращался, все начиналось сызнова.

Юбилей он отмечал уже неделю, пропуская через себя не меньше чем по литру в сутки, и дай бог, если хотя бы сто граммов из каждого литра выпивал удовольствия ради, а не для того, чтобы поддержать нужное знакомство, переломить чью-то настороженность, подпоить человека и расколоть. За эту неделю он опух и отек. Печень выпирала из подреберья, тяжелая как булыжник, сердце тупо ныло и временами начинало трепыхаться, как бабочка на булавке. Было понятно, что близок предел.

С Толиком тоже пришлось пить. Выпроводив его, Змей добрался до унитаза и сунул два пальца в рот. Привычный к алкоголю желудок долго не хотел отдавать добро, потом процесс пошел, и в этот момент Змея застал сердечный приступ.

Содрогаясь от спазмов и поливая себя блевотиной, Змей на четвереньках дополз до висевшего в прихожей пальто. Наполненный шприц лежал в кармане, и нужно было встать, но в грудину как будто воткнули ножевой штык. Он чувствовал, как нанизанное на острие сердце, трепеща, с каждым ударом ранит себя все глубже. Штык раскалялся, плавился, жидкая сталь растеклась по груди, юркнула под левую лопатку, и Змей упал на подкосившуюся руку.

Боль стала вполне терпимой. Если не шевелиться, было даже приятно лежать, чувствуя, как остывает расплавленная сталь и адский огонь в груди уже не сжигает все вокруг себя, а только по-банному печет сердце. Он знал, что приступ не кончился и что без укола скорее всего отойдет в луже собственной блевотины, но и в этом была своя приятность. Обманет погоню сочинитель Кадышев, скроется туда, где никому из живых его не достать, а Танька найдет в сейфе документы и покарает виновных и невиновных. Уж на то, чтобы отправить конверты по надписанным адресам, ума у нее хватит.

Потом до него дошло, что Таньки нет и первыми в квартиру войдут люди Тарковского. Он представил, как его тело переворачивают тупоносым армейским ботинком с высокой шнуровкой… Ботинок был его собственный, времен Анголы, и рука, шарившая по карманам, была его, со шрамом от выведенного якорька — греха курсантской юности. Отхожу, подумал Змей и огорчился до слез, потому что давно решил напоследок хлопнуть крышкой гроба, а вот — не получилось, не хватило суток жизни или еще меньше. Хлюпая носом, слабый, как ребенок, он перевалился на спину — расплавленная сталь опять плеснулась в груди, — дотянулся до пальто и стал подтягиваться, вцепившись в полу одной правой, потому что левую уже не чувствовал.

Ему повезло: оборвалась вешалка. Теряя сознание, Змей нашарил в кармане шприц, зубами сорвал наконечник и через штанину вонзил иглу в бедро.

Гинекологическое отделение в военном госпитале?

Можно подумать — нонсенс. Но поскольку в уставах Вооруженных Сил пол военнослужащих в целом не оговорен, то во всех военных лечебных учреждениях гинекология есть и функционирует. Конечно, не так бурно, как хирургия, куда привозят раненых во время вооруженных конфликтов, и не как отделение кардиологии, куда сразу же после увольнения в запас гремят отставники.

Гинекология — тихая заводь. Находится, как правило, на отшибе, чтобы не возбуждать нездорового интереса у выздоравливающих мужского пола. В Татьянином госпитале она размещалась на десятом этаже, причем соответствующая кнопка лифта была от греха подальше заблокирована: поднимайся до девятого, а дальше — пешком.

Там, на лестнице между девятым и десятым, Татьяну снова прихватило. Лилось при каждом шаге, хваленая прокладка перестала держать, кровь двумя одинаковыми дорожками побежала по ногам. Не жалея специально надетую старую юбку, Татьяна села на подоконник. Только сейчас ей пришло в голову, что надо было по-соседски зайти за Любкой. А теперь сиди, дожидайся.

Внизу хлопнула дверь лифта, кто-то начал подниматься, и Татьяна увидела в лестничном пролете огненно-рыжую Любкину гриву.

— Люба!

— Танечка! — Любка никогда не спрашивала, что случилось. Могила! Сразу по-деловому:

— Заходи.

Войдя в ее кабинет, Татьяна поставила на стол баночку из-под кофе. Любка охнула, кинулась к телефону:

— Николай Ильич! Срочно! Таня из барокамеры!

Без расспросов Любка сунула ей под мышку градусник, разделась сама и села за стол. У старшей медсестры всегда полно писанины — Татьяне ли не знать, — но Любка к бумагам не притронулась, просто сидела и ждала.

Было ясно, что сейчас для нее нет дел важнее, чем Татьянины.

Виртуоз скребков и расширителей, зав гинекологией полковник Николай Ильич Вершинин жил в кооперативном доме, ходил на службу пешком, полчаса по липовой аллее, а в воскресенье, да еще седьмого ноября, мог вообще не ходить — и без заведующего в отделении найдется кому подежурить. Но тут появился минут через пятнадцать, кинул взгляд на Татьяну, на баночку и заорал:

— Люба! Что сидишь?! Приготовила? Асе приготовила? Не понимаешь?! В операционную!