— И Брюль, и письма из Польши свидетельствуют, что наши сторонники будут верно и усердно стараться на выборах. Но кто знает, не вздумает ли стать нам на дороге Лещинский, помощь Франции, интриги? На все это нужны деньги.

Королевич слегка ударил Сулковского по руке.

— Это дело Брюля, он их должен добыть, в этом отношении он незаменим.

Сулковский не ответил ни слова.

— Мы все будем стараться достать их, а королевскую корону мы во что бы то ни стало наденем на голову нашего государя…

— И Жозефины, — быстро прервал Фридрих. — Для Жозефины она необходима. Она не может остаться женой курфюрста.

Оба присутствовавшие в молчании наклонили головы, а королевич продолжал задумчиво курить трубку. Казалось, что он и дальше будет говорить о том же, но, наклонившись к отцу Гуарини, он шепнул:

— А ведь кающийся в углу Фрош должен быть великолепен. Вы говорите, что они показывали друг другу языки?

— Друг другу или мне, этого я не знаю, но только верно, что, проходя, я увидал два красных, высунутых языка.

Забывшись, королевич громко расхохотался, но вдруг приложил руку к губам и, сконфузившись, замолчал. Сулковский остановился, призадумавшись, и с некоторым недоумением взглянул на патера.

Но немного спустя Фридрих опять нагнулся к отцу Гуарини и, закрываясь рукой, спросил:

— Видели вы Фаустину?

— Нет, — отвечал Гуарини.

— Как нет? Почему? Скажите ей, уверьте ее… Пусть только бережет голос. Я ее очень, очень ценю и уважаю. Е una diva! Ангельский голосок; никто с ней не сравнится. Мне очень скучно, когда я не слышу ее голоса. Но она должна петь теперь в церкви, я хоть там услышу ее.

Сулковскому не особенно нравилось это шептание; он отошел на несколько шагов, но тотчас опять вернулся и остановился перед королевичем. Фридрих показал на него патеру.

— Он будет первым моим министром; это моя правая рука. Гуарини одобрительно покачал головой.

— С радостью слышу я это! — воскликнул он. — Дай Бог, чтобы в Саксонии стояли во главе правления все такие люди, католики, как граф.

Королевич оглянулся.

— Если мои саксонцы не допустят его как католика быть министром, я найду на это средство: добрый Брюль сделает все, что я ему велю…

— Я не имею ничего против Брюля, — возразил Гуарини, — но ведь он завзятый еретик.

На это королевич вместо ответа испустил какой-то звук и махнул рукой в воздухе.

Сулковский с некоторым недоверием взглянул на падре Гуарини, который принял смиренный и покойный вид.

Во время этого разговора доложили о Мошинском, которого король велел принять. Тот вошел и приложился к королевской руке. Он был в трауре и с печальным лицом.

— Я пришел проститься с вашим величеством, так как сейчас еду в Варшаву, чтобы действовать в вашу пользу на выборах.

— Да, да, поезжай, поезжай, — сказал со вздохом королевич, — хотя Брюль меня уверяет…

— Брюль не знает ни Польши, ни поляков, — быстро отвечал Мошинский. — Это нас касается, это наше дело.

Вдруг, как бы припомнив что-то, Фридрих быстро встал.

— Как это кстати! Вы едете в Варшаву: пожалуйста, в Виллянове остались гончие собаки… Я хочу взять их сюда. Прикажите доставить их поскорее. Я не знаю собак лучше этих. Вы знаете?..

— Знаю, черные, — сказал Мошинский.

— Юпитер, Диана, Меркурий, Пиявка, — стал считать королевич. — Присмотрите, прошу вас, чтобы их доставили сюда в целости.

— Мне кажется, что лучше оставить их там, — заметил Мошинский, — когда королевич приедет туда уже как король…

— Дорогой мой, возьми в Саксонском дворце Магдалину и привези ее, там, пожалуй, с ней что-нибудь сделают. Только уложи ее хорошенько, оберни ватой: ведь это произведение, не имеющее цены.

Мошинский поклонился.

— Может быть еще будут какие-нибудь приказания? — спросил он.

— Поклонись мушкетерам; мой отец очень любил их, — прибавил королевич со вздохом.

Воспоминание об отце опять омрачило его чело. Королевич сел, и Сулковский, постоянно заботившийся, чтобы он не чувствовал недостатка в том, что любил, вышел и сделал знак камердинеру, в заведовании которого находился табак; тот тотчас подал трубку и горящий фитиль; королевич жадно взял в губы эту утешительницу и, с удовольствием затягиваясь, стал пускать сквозь губы дым.

В комнате воцарилось молчание.

Падре Гуарини внимательно присматривался к Фридриху. Мошинский некоторое время ждал, но напрасно: трубка и размышление всецело поглотили королевича, так что он забыл обо всем окружающем; только он сильнее затягивался и вздыхал.

Наконец Мошинский подошел к руке короля и попрощался с ним. Фридрих расстался с ним дружески, но не сказал ни слова, а только взглядом выразил ему свое расположение.

Сулковский пошел провожать Мошинского в переднюю, так что королевич остался вдвоем с отцом Гуарини. Лишь только двери закрылись, как он обратился к патеру.