Прыгая через ступеньку, Бендеркинг ввел его в курс дела: белая Ж, 3 7, боли в животе. Час ожидания в приемной, потом медсестра обратила внимание на то, как она мечется из стороны в сторону, — тахикардия, давление упало, температура за сорок, затрудненное дыхание, живот твердый. Полтора года после резекции желудка, сбросила полцентнера. Все равно что четверть века везти на закорках второго человека и сбросить его наконец.

Прошли через двойные двери, и вот она: обвисшая оборками кожа, ставшая ей не по размеру, — розовый разношенный подвенечный наряд, от которого только смерть избавит.

В предоперационной хаос, каждый наперебой спешит помыться и облачиться, пока не явился царь и бог, хирург. Прерываются лишь затем, чтобы отвести душу, как отводят ее в предоперационной: наорав на студента. Джона схватил халат и перчатки, и операционная сестра тут же завопила: «Испачкал, бери другие», хотя он даже пакеты не успел распечатать, халат и перчатки оставались стопроцентно стерильными, но, видимо, сам студент был нечист и заразен. Он сбегал в кладовую, послушно принес другой халат, другие перчатки.

В этот хаос грациозно вплыл седовласый, иссера-бледный, женоподобный человек лет шестидесяти, Джерард Деталья, он же Резак. Помахал длинными пальцами пианиста:

— Поиграем?

Моем руки. Деталья отсчитывает пять проходов антисептической губкой по каждой стороне каждого пальца. Торжественный, словно священник перед службой. Верный признак старой школы: хирурги моложе сорока предпочитают нынче более быструю и не менее эффективную процедуру — химическую обработку. Но Джона не повторит вчерашнюю свою ошибку. Вчера он воспользовался химической обработкой, в то время как хирург мыл руки губкой. Вся команда уставилась на студента с ужасом и негодованием. Тут-то он и сообразил, что накосячил.

Повсюду, повсеместно эти правила, о которых никто не предупреждает, но стоит нарушить негласное, и огребешь. А как не нарушить? Никто же не предупреждает.

Принцип медицинской педагогики: быстрее всего учит страх унижения.

Стоя в конце очереди к раковине, Джона прикидывал, работает ли этот принцип, и вынужден был признать его разумным. Едва он допустил вчера тот ляп с мытьем рук, как новое правило — подражай хирургу — автоматически запечатлелось в его мозгу. Тот же механизм понуждает скунса пускать струю, анемоны сжиматься, птиц вспархивать, заслышав грохот выстрела. Он разом выучил урок и по крайней мере этого промаха уже точно никогда не допустит.

Боги хирургии ревнивы и мстительны, а он согрешил. На операции студенту третьего курса доверят — оттянуть, отсосать, закончить шов. Помощи от него мало, главная функция — подпирать пирамиду. Каждый хирург в молодости прошел через это, теперь они хорошенько поманежат новичка.

Команда вернулась в предоперационную, ладони задраны, с них каплет. Операционная сестра вручила Деталье и ординаторам стерильные полотенца, Джоне предоставила обходиться как сумеет. Полотенца ему не досталось, так на мокрые руки ему и натянули перчатки, облачили в халат. Противная влажность под двумя герметичными слоями латекса.

— Студент!

Еще один способ унизить: никогда не называть по имени. Откликайся на команду и не вспоминай, кто ты. Ты тут никто. Операционная сестра сунула ему ретрактор:

— Поторопитесь, будьте любезны.

Он повиновался.

Как ни странно, сама операция происходила словно в ускоренной съемке, без звука. Деталья прорубался сквозь кожу, мышцы, жир; он повелевал сестрами, как паша; они бросались на его зов в отчаянном флирте. Час работы ретрактором, руки горят от боли. Терпи, терпи, студент, доктором станешь. Доктор Стэм, доктор Стэм, доктор-доктор-доктор… Боже, как больно, как больно, только бы руки не задрожали, все увидят, все смотрят на тебя. Никто, разумеется, не смотрел, никому и дела нет до студента. Нельзя так думать. Только толстокожий выдержит тут год — это всего лишь третий день практики. Особо чувствительным Джона вроде бы не был, во всяком случае, плаксой себя не считал, и сейчас уж никак не время обзаводиться нежной и ранимой душой. Крепче ретрактор держи, студент.

Внутренности пациентки выпирали в самых неожиданных местах, это смущало, пугало, а видеть внутренности выпотрошенными — все равно что ворваться в чужую спальню, прежде чем люди натянут на себя нижнее белье. Деталья трудился, а Джоне вспоминалась та сцена «В поисках утраченного ковчега», [2] когда открыли запретную дверь и поджарили всех и все на милю вокруг. Смотри, велел он себе, смотри внимательно. Следи за каждым движением хирурга, ничему не научишься, если будешь трусливо отводить взгляд. Большинство его однокурсников, даже если бы и приплелись сюда по зову Бендеркинга, сумели бы мысленно отключиться от происходящего, но Джона был человеком долга, прямо-таки викторианцем в этом смысле, и раз уж он пришел в операционную, он понуждал себя участвовать. Кишки омерзительны, однако такова жизнь, приходится порой делать то, чего не хочется. И кстати говоря, деньги за учебу уплачены, — значит, нужно учиться, черт побери! Того гляди вырвет. Сглотнул, сморгнул. Смотри!

Он подался вперед, чтобы лучше видеть разрез, и в этот момент брюшина лопнула, кровавые кишки выплеснулись на стол, на грудь студента третьего года обучения, на пол, на его…

Ага, ему на ноги.

Он глянул вниз. Торопясь в операционную, он забыл про бахилы.

Резак вздохнул и буркнул:

— Черт!

В книгах и в лабораториях человеческие органы были упругими, гладкими, теплыми. У этой дамы — не внутренности, а рагу какое-то. Не поймешь, где что. Все лезет наружу, перепуталось, течет. Пациентка истекает жидким дерьмом, желчью, распавшимися клетками — все смешалось в одной мерзостной подливе. Джона хватался за медицинскую терминологию: классифицировать — значит обратить хаос в порядок. Острая мезентериальная ишемия. Инфаркт кишечника. Слова бессильны передать безобразие. Тело человеческое рассталось с образом Божьим, отступило от первоначального чертежа.