Серафима хотела выйти, но в эту минуту Дарья уже внесла самовар.

— Ты, Дарья, погуляй с Лизой по двору, — продолжал Родион Яковлевич мягко. — Одень ее, Серафима. А сама останься, посиди в нашей компании. Мы уж тут, признаться, разные разговоры разговаривали, да всё не по-сурьезному.

Лизу увели. Серафима сняла шляпку и присела тихо, поодаль, не поднимая глаз.

Евлампия Ниловна казалась не то сердитой, не то смущенной; красная, она сжимала губы и обдергивала платье.

— Никаких у нас особенных разговоров не было, — сказала она. — А почему не поговорить. На то и в гости люди ходят, чтоб не молчать.

— Это как в какой час, — молвил Родион Яковлевич, и теперь в голосе его была обычная суровость. — Надо — поговорим, не надо — помолчим. Так-то, гости дорогие.

Евлампия Ниловна еще сердитее сжала губы. Потом произнесла:

— А вот Серафима-то у вас вечная молчальница. Эдак девушке не весело.

Родион Яковлевич глянул из-под бровей.

— Слышал я уже это сейчас от вас. Не весело ей. А какое ей веселье? Чему радоваться? Кого тешить? Серафиме не замуж идти.

Прошла минута тишины. Только самовар шумел. Заговорила Евлампия Ниловна:

— А почему ж и замуж не идти? Всякая девушка на свою судьбу надеется.

— Потому не идти, что Серафимина судьба иная. У нее сирота на руках, убогая. Ей о себе думать не показано. Да и что даром говорить? Она уж не молоденькая. И молоденькая была бы — для бесприданниц женихов-то нынче не припасено.

Он опять глянул из-под бровей. Евлампия Ниловна даже подскочила.

— Серафима-то у вас бесприданница? Вот оно как! А только что пустые слова говорить, Родион Яковлевич; слава Богу, на людях живем. Люди-то за это осуждают.

— Мне люди не указ. А слова мои не пустые, а крепкие. В кармане у меня никто не считал, да коли и считали — так то мое, и воля моя, и рассуждение мое. Случая не было — и воля моя не известна никому была, а нынче к слову пришлось — так таить мне нечего. Вот и Серафима пускай послушает.

Евлампия Ниловна не нашлась ответить. Леонтий Ильич и Серафима сидели, опустив глаза.

— Вот как я положил насчет дочерей моих, — медленно начал Родион Яковлевич. — Извините, гости дорогие, коль поскучаете, — вставил он вдруг ласково, — уж к слову пришлось. Да. Состояние у меня, слава Богу, есть, не великое и не малое, и все оно, по смерти моей, отказано мною дочери Елизавете. Опекуны тоже назначены, надежные, — по болезни, по ее. Дочери же Серафиме, пока она живет с сестрою, как жила, в брак не вступая, назначено содержание, сколько для жизни требуется. Она у меня к лишнему не приучена, да лишнего и не надо, и так в довольстве будет при сестре. Оговорено же у меня: если Серафима в брак после моей смерти захочет вступить или сестру на чужое попечение отдать, в лечебницу там, что ли, обязанностями своими тяготясь, — то пенсиона она своего лишается.

Родион Яковлевич приостановился. Опять только самовар шумел, и то тише, потому что гас. Евлампия Ниловна, задыхаясь, спросила:

— А в случае, если Елизавета раньше сестры умрет? Все же Серафиме все после нее достанется.

— К людям веры не имею, — строго сказал Родион Яковлевич. — Злы люди, нет в них любви, а тем паче к убогому, который защитить себя как — не знает. О Лизавете, кроме отца родного, никто не позаботится. А умрет отец, останется она беззащитная, с состоянием — соблазн людям. Серафима не зла, да проста; коли будет после сестры наследницей — обойдут ее люди, наговорят, что вот, мол, одна помеха делу — сестра убогая, бельмо на глазу… Житье ли тогда Лизавете? Нет, тут разумение справедливости надо. И так у меня оговорено, что буде Лизавета и умрет — сестра ей не наследница. Содержание свое малое сохранит до конца дней, в монастырь захочет — единовременный вклад сделает — много ли надо? А Лизино состояние пусть тогда на вечный помин наших душ в Сергиевский приход пойдет.

Евлампия Ниловна хотела что-то сказать и не могла, только глядела широко раскрытыми глазами на старика.

— Что ж… что ж это? — вымолвила она наконец. — Да это законов таких нет… Это… за что ж вы так дочь-то свою родную обидели?

— По закону моя воля наградить дочерей, как хочу, — твердо сказал Родион Яковлевич. — А обиды тут нет. Я разумом до правды дошел. Серафима — плоть от плоти моей, я ей отец и наставник, я ее на истинном пути должен хранить. Я Господу за нее отвечаю. Путь ее ясен — как потрудиться в жизни. И до тридцати лет она с покорностью волю Божью совершала и без соблазнов пустых прожила. Будет соблазн — отец должен охранить ее по своему разумению.

Серафима ничего не поняла. Она и слушала как сквозь сон. Она только знала, что пришло какое-то неотвратимое несчастье, всему конец, и ей конец.

Евлампия Ниловна притихла и спросила уже несмело:

— Значит, ваша такая воля, чтоб Серафиме замуж не идти?

— Ежели бы она теперь вздумала и на долг свой восстала, я силком держать не стану. Да случая такого не вижу, потому что тогда ей ничего от меня не будет, а кому ныне жена-нахлебница не тяжела?

— А если бы, — продолжала Евлампия Ниловна, вдруг осмелев, — скажем, Лизавета еще при вашей жизни умерла? Все в Божьей воле. Ужели и тогда Серафиму обидели бы?

Леонтий Ильич встал и отошел к печке, не слушая.

Родион Яковлевич прикрыл глаза рукой, помолчал и сказал тихо:

— Что говорить? Его, Его воля. Захочет — иной труд укажет Серафиме. Нет ей от меня обиды и не будет. Оставит мне Господь одну Серафиму— увижу указание от Него, не возропщу. Все ее тогда, не для кого хранить. Я только волю Господа исполняю, по моему слабому разумению.

Наступило новое, долгое молчание. Самовар совсем потух. Леонтий Ильич так и не сказал ни слова.