— Не знаю, — искренне ответила она. Она остановилась посмотреть на окаймлявшие дорожку цветы. И тут ей в голову пришло сравнение. — Наверное, гусеница тоже не знает, почему ее тянет превратиться в бабочку.

Герардо задумался.

— То, что ты сказала, красиво звучит, но это не совсем верно. Потому что самой природой гусенице предназначено стать бабочкой. Но люди по своей природе не являются произведениями искусства. Мы должны притворяться.

— Правда, — согласилась она.

— Тебе никогда не хотелось оставить эту профессию? Начать быть самой собой?

— Я уже такая, как я есть.

Герардо обернулся к деревьям.

— Иди сюда. Я хочу тебе что-то показать.

«Все это подстроено, — подумала Клара, — это уловка, чтобы затемнить мне цвет. Наверное, здесь где-нибудь прячется Уль, и сейчас…»

Они сошли с обочины и углубились в лес. На небольшом спуске он протянул ей руку. Они дошли до многоугольной поляны, окаймленной деревьями с блестящими листьями и каштановыми, словно лакированными стволами. Пахло чем-то особенным, чем-то необычным. Кларе этот аромат напомнил запах новой куклы. Слышался странный звук: искусственный звон, будто шелестела на сквозняке барочная люстра. Несколько секунд Клара оглядывалась, пытаясь определить источник этого загадочного перезвона. Потом она подошла к одному из деревьев, поняла — и застыла, очарованная.

— Это место мы называем Пластик Бос — «пластмассовый лес», — пояснил Герардо. — И деревья, и цветы, и трава здесь ненастоящие. Звук, который ты слышишь, производят листья деревьев на ветру: они сделаны из очень тонкого материала и звенят, как стеклянные. Мы круглый год используем это место для этюдов наружных картин. Так мы не зависим от природы, понимаешь? Все равно, зима ли, лето ли, деревья и трава здесь всегда зеленые.

— Невероятно.

— Мне кажется, ужасно, — откликнулся он.

— Ужасно?

— Да. Эти деревья, эта пластмассовая трава… Я этого терпеть не могу.

Клара посмотрела на ноги: ковер из густой и остроконечной искусственной травы казался ей очень мягким. Она сняла тапочки и попробовала траву босой ногой. Трава пружинила.

— Можно мне сесть? — вдруг спросила она.

— Конечно. Чувствуй себя как в лесу. Устраивайся поудобней.

Они уселись вместе. Трава была словно армия элегантных крохотных солдатиков. Глаз в этом месте отдыхал без всяких помех. Клара погладила траву и опустила веки: будто гладишь шубу. Ей стало хорошо. Герардо, напротив, все больше грустнел.

— Знаешь, птицы сюда вообще никогда не залетают. Они сразу понимают, что все тут — обман зрения, и быстренько летят к настоящим деревьям. И они правы, черт побери: деревья должны быть деревьями, а люди людьми.

— В настоящей жизни — да. Но искусство — это другое.

— Искусство — часть жизни, крошка, а не наоборот, — ответил Герардо. — Знаешь, чего бы мне хотелось? Написать что-нибудь в натурал-гуманистическом стиле французской школы. Но я не пишу, потому что гипердраматизм лучше покупают и он приносит больше денег. А я хочу заработать много денег. — Он потянулся и воскликнул: — Много, целую кучу денег, и послать к черту все пластмассовые леса на свете!

— Мне кажется, что здесь очень красиво.

— Серьезно?

— Ага.

Он с интересом смотрел на нее.

— Ты просто невероятная девушка. Я работал со многими полотнами, дружочек, но среди них не было ни одного такого потрясающего, как ты.

— Потрясающего?

— Да, я имею в виду… так отдающегося тому, чтобы быть настоящим полотном, с ног до головы. Скажи-ка, чем ты занимаешься в свободное от работы время? У тебя есть друзья? Ты с кем-то встречаешься?

— Я с кем-то встречаюсь. И у меня есть друзья и подруги.

— Какой-нибудь там бойфренд?

Клара исключительно осторожно расчесывала траву. Она только улыбнулась.

— Тебе неприятно, что я тебя об этом спрашиваю? — поинтересовался Герардо.

— Нет. Я связана с одним человеком, но вместе мы не живем, и я не сказала бы, что он мой бойфренд. Это друг, который мне нравится.

Мысль о Хорхе как о бойфренде вызывала у нее улыбку. Она никогда не ставила вопрос таким образом. Только задумывалась, что для нее значил Хорхе, что их объединяло, кроме ночных мгновений. И тут она неожиданно поняла, что «использовала» его в качестве зрителя. Ей нравилось, чтобы Хорхе знал все до единой подробности происходившего с ней в странном мире ее профессии. Она старалась не умалчивать ни о чем, даже о самом вульгарном или о том, что представлялось самым вульгарным Хорхе; рассказывать все, что она делала со зрителями в арт-шоках, например, или о ее работе в «Зе Сёркл» или в Брентано. Хорхе содрогался, а ей нравилось смотреть в такие моменты на его лицо. Хорхе был ее публикой, ее пораженным зрителем. Ей постоянно нужно было оставлять его с раскрытым ртом.

— Значит, когда ты перестаешь быть полотном, у тебя довольно обычная жизнь, — заключил Герардо.

— Да, жизнь у меня обычная. А у тебя?

— Я работаю. Там, в Голландии, у меня есть несколько друзей, но в основном я работаю. Я уже ни с кем не встречаюсь. Когда-то встречался с одной голландкой, но мы расстались.

Последовало молчание. Клара была взволнована. Она все еще верила в профессионализм Герардо, но сейчас уже почти не сомневалась, что этот перерыв настоящий. Чего он хотел от разговора «по душам»? Между художником и полотном откровенности быть не могло, и оба они знали об этом. В случае художников типа Бассана или Шальбу, привязанных к натурал-гуманизму, искренность была наигранной, просто еще один мазок, нечто вроде: «А теперь давай пооткровенничаем», один из многочисленных методов работы. Но Герардо, казалось, просто хотел с ней поговорить, как разговаривают с попутчиками в поезде или в автобусе. Это было абсурдно.