– Сдай мансарду каким-нибудь студентам, – посоветовал ему сын в очередную субботу. – Веселее будет! Только не загульным.

– А студенты бывают другими?

Андрей посопел в трубку:

– Разве я гулял?

– Ты нет, – признал Прохор Михайлович. И добавил, желая сделать сыну приятно: – Таких, как ты, больше нет.

– Да ладно тебе, я был самым обычным. И остаюсь. Вот таких, как мама, больше нет.

Даже на расстоянии сотен километров они расслышали, как застонали в унисон их сердца. Наружу этих звуков боли ни тот, ни другой не выпускали, держали в себе. Потому Андрей и беспокоился за отца – это ведь не на пользу организму…

«Пустить чужих пацанов в наш дом? Да как он додумался?!» – убрав телефон, Русаков поразился черствости сына.

А уже через день поместил объявление в королёвском чате, внезапно обнаружив черную пустоту между приемами душа перед сном. Вроде только что помылся, и уже снова пора? Чем заполнялись часы между очередным входом в кабинку ванной комнаты, вспомнить не удавалось. Время сглатывало целые дни, не заполненные ничем… Такое напугало бы кого угодно.

То, что произошло потом, сначала поразило его, потом насторожило, а теперь начало радовать. Постояльцев набиралось семеро – счастливое число! Или целая банда… Прохор Михайлович не поленился, попросил знакомого из Следственного комитета каждого из будущих жильцов пробить по базе, вдруг уже попадались на чем-то? Тот не отказал, когда-то они не раз выпивали после работы, пенсия развела… Перед законом каждый из студентов оказался чист, но это еще не давало повод расслабиться, может, просто выходили сухими из воды?

Первой ему позвонила круглолицая и слегка заносчивая Лиза, представившаяся художницей, затрещала в трубку, что, мол, как раз собирается в Королёв на пленэр и было бы здорово встретиться. Прохор Михайлович нашел ее рисующей дубы возле Аллеи Славы – листва одного из них была обычного для осени желтого цвета, другого – темно-бордового.

– А у вас тут красиво! – воскликнула она так восторженно, что Русаков, коренной житель Подлипок, сразу проникся к девушке симпатией. Он и сам считал родные места лучшими в мире. Никакой Ибицы не надо!

А вот сопровождавший ее во время второго визита лысый тип вызвал у Прохора Михайловича подозрения… Морда у парня была откровенно уголовная, Русакову даже показалось, что он его где-то видел. Не в одном ли из дел, поступавших в архив СК? Тогда-то ему и пришло в голову проверить потенциальных квартирантов… Но даже этот нахальный Вуди (кличка как у дятла!), как ни странно, оказался чист.

На следующий день эта парочка стала уговаривать его пустить еще одного парня – будущего доктора. На это Прохор Михайлович согласился охотно, свой врач всегда может пригодиться. Но будущий медик Ваня потянул за собой некую будущую журналистку Катю, подругу детства, – рыжую забавную девчонку, которая понравилась хозяину дома с первого взгляда. И потому Русаков согласился, когда она стала упрашивать его приютить и ее парня, настоящего пианиста. А Илья Стариков явился в компании совершенно не похожего на него кузена, студента-историка, у которого тоже, конечно же, имелась девушка…

Полина показалась Прохору Михайловичу какой-то замороженной, он даже не поверил, что она будущая актриса. Не было в ней ни отсвета огня, это в Кате он так и бушевал, потому красавец-пианист и тянулся к этой девчонке, не такой уж и красивой, если разобраться.

«Соображает, – с уважением подумал Русаков об Илье. – Красота увянет, а огонь будет греть всегда».

Не поделившись с сыном деталями, он сообщил только, что нашел жильцов и назначил им единый день заезда. Сегодня. С утра Прохор Михайлович взволнованно расхаживал по саду, то и дело останавливаясь у голубой ели и обращаясь к той, что смотрела на него сквозь завесу хвои:

– Думаешь, это неразумно? Ох, да я и сам того же мнения. Потому и назначил им пробный месяц… Если не сойду с ума за эти четыре недели с хвостиком, то, может, и оставлю кого-то из них. Думаешь, всех? Посмотрим, посмотрим…

Услышав, как птичьей трелью звякнул колокольчик у калитки, Русаков испуганно коснулся колючей ветки, кивнул и, стараясь не суетиться, пошел навстречу. Ему хотелось, чтобы первой приехала рыжая Катя, казалось, ее присутствие помогло бы ему расслабиться и легче пережить вторжение остальной братии. Хотя промелькнула мысль: «Да с ума я сошел, что ли?!» Та едва не заставила его броситься к крыльцу и забаррикадироваться в доме. Он даже сделал шаг в сторону, но любопытство пересилило: кто же явился первым?

Увидев через прорези чугунной калитки пламенеющие кудряшки, Прохор Михайлович выдохнул с облегчением: «Добрый знак!» И почувствовал, как перестало дрожать под коленями.

В тот же миг разум решил подшутить над ним, и на долю секунды увиделась несуществующая картинка: его подросшая внучка жмет кнопку звонка, приплясывая от нетерпения: «Деда, будем печатать бумажные фотки?» Почему-то он всегда мечтал именно об этом, как они сядут вдвоем в темной комнатушке – голова к голове – и станут следить за чудом возникновения на бумаге отпечатка реального мира. Малышка затаила бы дыхание, а он украдкой следил бы, как расширяются от восторга ее глаза, и сам забывал дышать…

Увеличитель у него сохранился, даже проявитель и закрепитель имелись. Только вот внучки не было… С чего бы чужой девочке занять ее место?

Но улыбнулся Русаков приветливо – не только ей, но и блондину, сияющему над ее головой. Не признавая этого открыто, Прохор Михайлович недолюбливал красивых мужчин, потому что сам никогда не принадлежал к этому племени счастливчиков. Симпатию у него вызывал только следователь их Комитета Логов, ведь у того и мозги были на месте, и физиономией своей он не кичился. Русаков не часто имел с ним дело, хотя они были на «ты», но смутно помнил, что в жизни Артура Александровича произошла какая-то жутковатая трагедия, связанная с женщиной… Логов тогда то ли усыновил дочь погибшей, то ли взял Сашу Каверину помощницей, но, в общем, распростер над девочкой свое сильное крыло, что не могло не вызывать уважения.