Тереза страдальчески взглянула на Марко, закрыла лицо руками и заплакала.

– Что с вами такое?

Марко положил трубку. На этот раз он не требовал, чтобы Тереза успокоилась.

Она указала ему на листок бумаги, висевший на стене рядом с холодильником. Марко сорвал листок и протянул ей:

– Вы ведь не ждали Винченцо к ужину, так?

Тереза хлюпнула носом, согнула листок и сунула в рукав кофты.

– Я его не видела полгода. Последний раз он звонил месяц и еще двадцать один день назад.

Марко сел рядом с ней, стараясь держаться как можно вежливее. Тереза глядела в пространство. Слова ее выдавали долго скрываемую боль, которая теперь рвалась наружу, и от этого становилось легче.

– Винченцо нужен дом, но я не могу дать ему дом. – Она вытащила из рукава листок и вытерла лицо. – Но тебе-то какая разница. Вот теперь ты знаешь, до чего я дошла. Можешь быть спокоен. Тебя не станут искать здесь. Никто никогда сюда не приходит.

– Мне жаль.

– Жаль тебе! – насмешливо произнесла она.

– Мне жаль, правда, – повторил Марко.

Тереза посмотрела на него, словно вспоминая кого-то другого.

Остаток дня Марко раздумывал, делал короткие пометки в блокноте, включал и выключал телевизор, смотрел на улицу. Этими мелочами он занимался сосредоточенно, будто составляя план. И, только заслышав над головой шаги матери, Марко изменился в лице и сглотнул, хотя во рту пересохло.

Терезу охватило что-то вроде усталости, и она взирала на своего цербера со спокойной покорностью. Она больше не просила у него разрешения сходить в туалет, а он больше не следил за каждым ее шагом.

Они сидели за столом. Вечерние новости начались с известия об аресте еще одного члена группы, к которой принадлежал Марко.

Тереза только что вытащила из духовки макароны, приготовленные еще вчера.

– Это закоренелое зло, – диктор читал заявление следственных органов, – скоро будет уничтожено на корню.

Марко, подавленный, поник. Тереза выкладывала на тарелки приборы.

– И что теперь будешь делать?

– Не знаю, – удрученно ответил Марко.

– Попробуй рассказать, что случилось. Может, я смогу чем-то помочь.

– Не думаю.

– Я такая тупая?

– Да нет, не в этом дело. Это сложно рассказать.

– И ты не хочешь рассказывать такой, как я, правильно?

Марко не нашелся что сказать и поэтому отозвался грубо:

– Вы, часом, в политике не разбираетесь?

– Нет. Ничего в ней не понимаю.

– Ну вот. Так о чем нам говорить?

Обезоруженная, Тереза не ответила. Ее молчание Марко счел упреком в высокомерии. Честно говоря, он выбрал слишком простой способ от нее отделаться.

– Скажем так, – произнес он, чувствуя необходимость что-то сказать, – я устал. У нас отбирают наши права, надежды, даже то немногое, что нам удалось…

Внезапно он стих, понимая, что говорит бессвязно. Тереза смотрела на него с чем-то вроде сочувствия:

– Я тоже устала. Но не от этого…

Марко вышел из себя:

– Ну уж нет! Знаю я, к чему вы клоните. Легко вот так вот считать себя правым. Думаете, что вы лучше всех, и судите свысока, никогда не спускаетесь до людей, не понимаете их.

– А ты сам? Ты не считаешь себя лучше других?

– Вот именно, тут мы похожи. Что вы так на меня смотрите? Может, в глубине души вы все-таки думаете, что я прав?

– Нет, просто я тебя не понимаю.

– Я же говорил, лучше ничего не объяснять.

– Если мы не понимаем друг друга, это бесполезно.

Тереза встала, спросила, может ли она лечь спать.

Марко пошел за ней. Подождал за дверью ванной, пока она вымоется, и за дверью спальни, пока она разденется. Потом расположился рядом с ней, в потертом кресле.

– Что случилось? – спросила Тереза, которая внезапно проснулась.

Она приподнялась, ища выключатель лампы на тумбочке, зажгла свет.

– Молчите, пожалуйста.

Марко стоял с пистолетом в дрожащих руках. Лицо его кривилось от сдерживаемого гнева: он смотрел в потолок. С верхнего этажа доносился шум – обыск, протестующий голос его матери, которую никто не слушал.

Вот они в комнате. Сначала письменный стол. Затем шкаф. Безжалостно выворачивают содержимое ящиков. Перебирают его вещи, портят, изучают, разбрасывают, изымают одну за другой. Шум одновременно звучащих голосов. Что-то бьется. Завуалированные угрозы («А вы, значит, ничего не знаете? Никогда ничего не подозревали, никогда не замечали ничего странного, не так ли?»).