А в июне она родила. Алеша все время был с нею рядом, и при родах она впервые согласилась, чтобы он на нее воздействовал, поэтому всю ее боль он старался брать на себя. Она видела, как ему самому тяжело и нездорово, лицо его посерело, на лбу пот выступил, он крепко сжимал и кусал губы – зато она особых страданий не испытывала, и ребеночек выскочил быстро и почти безболезненно – а Данилов (усмешливо подумалось ей) стал первым мужчиной, который почувствовал, что такое рожать. И за это она тоже была ему благодарна.

Малыша, мальчика, хотелось назвать в честь своего отца Игорем – но Данилов отговорил: «Папа твой, конечно, был человеком великим, но погиб трагически и в относительно молодом возрасте – зачем ребеночку такой ментальный груз?» О том, чтобы назвать в честь даниловского папаши, и речи не шло – был тот человеком странным, неоднозначным, да и умер тоже далеко не стариком.

Алеша предложил наименовать сыночка Арсением – она согласилась.

– Для чего тебя Петренко вызывал? – вырвал ее из приятных воспоминаний Данилов.

– Окажемся на открытом воздухе, расскажу, – ответила она.

– Ох уж эта шпиономания, – пробурчал он, – неужели думаешь, что нас с тобой до сих пор слушают?

– Конечно, – убежденно проговорила она.

Из-за стола они переместились в спальню.

С Даниловым ей всегда была хорошо – ну, если быть честной, почти всегда. Он уверял и клялся, что никаких своих сверхъестественных способностей к этому не прикладывал, мыслей не читал, желаний не предугадывал – когда бывал с ней, возводил типа вокруг себя невидимый, но непроницаемый стакан. Кто знает: может, правда – Алеша вообще был болезненно честным человеком. А может, и врал. Или, точнее, привирал немного.

После родов она еще больше раскрылась. Сильнее чувства стали. И когда Алеша в постели до сердца доставал, вцеплялась в него и шептала – вот только кричать теперь во все горло боялась: а вдруг Сенечку разбудим.

Потом они оба заснули, обнявшись.

Ночью Варя пару раз вставала к малышу. А под утро сны у обоих стали перемежаться с явью, и думы и заботы дня вдруг спутывались с ночными видениями, и от этого становились вдруг яснее, отчетливее, но и мягче, успокоительней.

Все последнее время, с того момента под Новый год, когда Варя объявила, что беременна, Данилов не переставал в глубине души думать и переживать о малыше. Поводы имелись, и не только естественная тревога отца за своего сына. Варя, согласно ужасному жаргончику отечественных врачей, являлась старородящей – а значит, риски, связанные с беременностью, повышались. И помочь ей, выручить в случае беды он, несмотря на все свои способности, никак не мог.

Но главное, что его беспокоило, – как раз они, его таланты. Ведь он, Данилов, явно выделялся из обычного человечьего ряда. Был необыкновенным, особенным. Да, он в итоге сумел приручить свой дар и благодаря тому смог хорошо зарабатывать и пользоваться уважением окружающих. Но какие испытания и мучения ему пришлось преодолеть, когда этот дар только просыпался! Как тяжело было! Настоящее счастье, что ему в конце концов удалось направить свои умения в конструктивное, полезное русло! Сколько людей с аналогичными способностями попросту гибли: спивались, оказывались в психушках или на дне жизни! Нет, совсем он не хотел, чтобы его сыночек, его Сенечка унаследовал от него таланты и связанные с ними тяготы. Как ему мечталось, чтобы он оказался самым обыкновенным ребенком! С каким вниманием он всматривался в него: не проявится ли нечто, свидетельствующее о будущих сверхспособностях!

Нет, пока, слава богу, ничего не проявлялось. Сын рос обычным крохой. Однако тревога не отпускала. Она прорывалась и днем, когда Данилов возвращался с работы и с беспокойством вглядывался в личико сына. Врывалась в подсознание ночью, когда малыш в его снах вдруг начинал угадывать в колоде закрытые карты или решать тригонометрические уравнения – и это становилось для него, для отца, мучительной тяготой. Он на мгновение просыпался, произносил, как мантру, короткую молитву – и снова засыпал, и видел сны о другом; однако подспудное волнение все равно длилось.

Рядом, разметавшись большим обнаженным телом, спала Варя. Ее сон под утро тоже был неглубок, она прислушивалась к сопению (через «радионяню») малыша. А еще невольно ей вспоминалось, как вчера в штаб-квартире КОМКОНа Петренко вызвал, чтобы познакомить с ней, двух новых офицеров – они поступили на службу в комиссию после ее увольнения, и она их никогда раньше не видывала.

Оба прибыли в кабинет Петренко – в гражданском, как водится. Первый – капитан Вежнев, Антон. Лет тридцати пяти и, боже, какой красивый! Лицо как у Петренко, словно из фильма о римских гладиаторах, – только полковник роста совсем невысокого и, что там говорить, немолодой, а этот высоченный, с голубыми глазами, длинными ресницами. И с атлетической фигурой, которую не скрывало легкомысленное поло. Он при знакомстве задержал Варину руку в своей и осмотрел ее откровенно раздевающим взглядом. От подобного мужского внимания она за последние два года после увольнения совершенно отвыкла – все с Даниловым да с Даниловым.

Алеша, конечно, очень хороший: умный, добрый, амбициозный, заботливый – но красота не самая сильная его сторона. Вдобавок скажем прямо: каждая девушка, и Варя тоже, нуждается в подобном неприкрытом восхищении эдакого полубога. И она в тот момент как-то сразу почувствовала себя в большей степени женщиной, чем минуту назад: осознала, как она хороша в своем открытом сарафане с мощными плечами и руками и прочими богатствами, способными ослепить любого мужчину.

Ничего, разумеется, в петренковском начальственном кабинете, кроме этих первых взглядов, не последовало. Просто сухой и скупой разговор о деле. Обменялись номерами телефонов. Договорились держать связь. Разве что на прощание капитан Вежнев опять дольше обычного задержал ее руку в своей ладони. И она в ответ не стала демонстрировать при пожатии собственную силушку бывшей чемпионки Москвы по гребле и мастера спорта, притворилась мягкой и робкой девочкой.