Однажды, когда мы со сладострастием огнепоклонниц предавались этому замечательному занятию, сестру окликнули. Я подняла глаза и увидела, что это были трое взрослых мужчин — из тех, что ходили в одинаковой одежде, с бритыми головами и назывались «вохровцы». Они жили все за пустырем, у самого леса, и место, где они жили, называлось в поселке «Вохр». Нам, детям, запрещалось даже ходить в ту сторону, и само это название — «Вохр» — произносилось нами с необъяснимым нутряным каким-то ужасом.

У меня же этот ужас еще усилился после одного давнего случая. Ранним зимним утром, когда еще совсем была ночь и посреди всего неба находилась огромная морозная луна, белизной выпуклой скорлупы своей и розоватым свечением изнутри ее навязчиво напоминавшая мне небывалое круглое яйцо, мама везла меня на санках в детский сад. Я, конечно, не помню уже, почему мы изменили обычный наш маршрут и поехали по другому пути — мимо «Вохра»: может, мама опаздывала на работу, а может, мы в то утро ехали вовсе не в детский сад, а в поликлинику. Честно говоря, меня, возлежавшую неуклюжим цигейковым кулем на санках, куда больше занимали две вещи: почему упрямое лунное яйцо гонится за нами по своему пустому небу — и не отстает; и как бы это так незаметно успеть зачерпнуть пригоршню снега и отправить его в рот, чтобы мама не услышала и не оглянулась. Было очень тихо, и только мерно и вкусно поскрипывали ночным крепким снегом мамины белые валенки и визжали полозья санок по неширокой дороге, протоптанной через весь пустырь в глубоком снегу, в сугробах высотой по пояс взрослому. Ну, а мне с моих санок даже и пустыря, его ослепительной, звездочками, как картошка, огромной пустоты было не видно, а только длинный извилистый коридор меж двух снеговых бесконечных стенок да попеременное мелькание серых войлочных ступней, какими с аккуратностью нищеты подшиты были мамины валенки. Глаза мои не то слипались ото сна, не то смерзались ресницами от холода. И я уже в полудреме, смутно, услышала, как вдалеке, со стороны страшного «Вохра» со злобным подвывом залаяли собаки.

Еще мне чудилось сквозь сон, что шаги мамины поскрипывают все чаще и чаще, санки визжат пронзительнее и то и дело дергаются рывками; что впереди, где дорога расходилась надвое — к «Вохру» и к поликлинике, нарастает какой-то непонятный шум; и в носу мне защипало чужим запахом, кислым и горьким, удушливым, — но даже и от этого запаха я не проснулась, а только чего-то заранее испугалась во сне.

Проснулась я через минуту от того, что санки вдруг резко остановились и я стукнулась галошами об мамины ноги, и по инерции движения чуть не клюнула носом в собственные валенки. Мама стояла как вкопанная посреди дороги, не успев добежать до ее развилки, а оттуда на нас надвигалось что-то темное, живое, огромное, шевелящееся внутри себя, с тем самым приснившимся мне запахом, окутанное в верхней своей части паром дыханья, полупрозрачным на просвет от луны, покашливающее и отхаркивающееся.

Мама быстро схватила меня с санок, прижала к себе и неестественно далеко скакнула с дороги в сугроб. Под нашей общей тяжестью она провалилась в снег по самые бедра, так что и мои ноги тоже ушли в сугроб, хотя она и старалась поднять меня повыше, себе на грудь. А по дороге мимо нас уже шли, заняв всю ширину ее, одинаковые молчащие люди, в серых ватных куртках и штанах, в страшных шапках, шли какими-то неправильными «парами» (не по двое — как ходили мы в детском саду на «ритмике», — а по многу), как никогда я прежде не видела, чтобы ходили взрослые. Почти все они поворачивали головы и смотрели на нас с мамой, и те, что шли с этого краю, старались не задеть ногами мои перевернутые набок санки, валявшиеся на дороге. Они всё шли и шли, «пара» за «парой», и не кончались, и у мамы уже стали мелко дрожать от моей тяжести руки, но она крепче прижимала меня к себе и шептала мне горячим дыханием на ухо в шапку:

— Потерпи, не бойся. Они не страшные. Это «вохровцы»… Их на работу гонят. Сейчас, подожди… Сейчас пройдут. Они не страшные…

Но мне от этого ее шепота еще отчаяннее хотелось завопить, и я сдавливала руками ей шею, так что ей трудно стало дышать.

Наконец одинаковые люди кончились, за последней «парой» шли несколько человек совсем в другой, но тоже одной и той же длиннополой одежде, с ружьями, с папиросами и папиросным кислым дымом. Эти переговаривались между собой, а увидев маму, верхней половиной туловища торчавшую из сугроба, засвистали и захохотали, что-то крича нам веселыми злыми голосами. Эти слова я не понимала.

Один из них даже остановился было напротив нас на дороге, может, хотел помочь маме выбраться из снега. Но она не двинулась с места, и я почувствовала, что эти, последние, ей кажутся страшнее тех — одинаковых и молчащих. Тот, на дороге, еще что-то сказал звонким молодым голосом, и я опять не поняла слова. Ему, отставшему, что-то крикнули ушедшие вперед, он опять захохотал, раздвигая смехом обмерзшие сосульками усы и блестя крупными зубами (из черной сочной дыры рта отдельными клубами выталкивался дыхательный пар), — и побежал догонять своих по дороге, звякая чем-то металлическим.

Мама стояла на прежнем месте, пока частый скрип его бега не слился со звуками шагов многих ног серой толпы.

Как мы выбирались на дорогу из снега и что было потом, я давно уже позабыла, и помнила только свой ужас, оживавший внутри меня при одном только слове «вохровцы».

Спустя какое-то время я обнаружила, что это название относится, собственно говоря, только к тем длиннополым и с оружием, а те — в одинаковой грязного серого цвета одежде — называются на самом деле другим словом: тайным, коротким, по-осиному зудящим и своей необъяснимой запретностью жалящим произносивший его язык. Это другое слово почти не употреблялось взрослыми в разговорах при детях, хотя вскоре я из тех же взрослых разговоров узнала, что и весь наш поселок, все его двухэтажные, на четыре квартиры, цвета яичного желтка домики, и самое водопроводную станцию, вокруг которой поселок вырос, чтобы снабжать водой столицу, и все магазины, и с колоннами клуб, и вообще все вокруг, что было, — что все это наше построили именно они, эти люди, о которых нельзя было говорить и которых, я заметила, взрослые как бы не видели, хотя их много, много было вокруг. Они редко встречались нам внутри самого поселка, на его улочках, но сразу за «Вохром» мне чудились целые их толпы. Почему-то зимой я особенно сильно ощущала их постоянное рядом присутствие, этих тайных людей: между неистовой, не нерушимой ничем белизной пустырей, окружавших поселок, и живой глубиной неба, с шевелящимися солеными звездами, с вечно полной луной, у которой я тогда еще видела и освещенный краешек и темный круглый тайный бок одновременно; между мертвым и живым, белым и черным, посередине и нигде помещалось то, чего как бы и не было, о чем нельзя было говорить. Но оно дышало в темноте и двигалось, оно пахло своим особым запахом, как зверь, оно вот-вот готово было двинуться на желтые благополучные домики, серой текущей массой из ложбин меж сугробами. Так мне тогда казалось.

Из мимолетных умолчаний и быстрых переглядов, которые для детей в разговорах взрослых говорят красноречивее, чем их слова, я усвоила, что н а с т о я щ и е «вохровцы» как раз и нужны для того, чтобы уберечь нас от т е х, чье постыдное непроизносимое название заменялось на другое, общее для них с их сторожами, хрипящее, как рвущаяся с цепи собака.

Однажды по устам взрослых прошелестело новое незнакомое слово, пугавшее меня тем непонятным выражением глаз, с каким его произносили. «Амнистия» — говорили они и молчали, и на лицах не то радость, не то испуг и тревога. И от этой двойственности, от этих немо вопрошающих взглядов — поверх моей головы, а только там, в их верхней взрослой жизни, — от мучительно ощущаемой невозможности проникнуть в плотный несущийся надо мной слой смыслов и значений, сердце внутри меня сладко и больно занывало, руки и ноги томно обмякали и становилось все равно — как когда тонешь и знаешь, что спасти тебя некому.