Ну и вот. А потом случилось со мной вот что. Темно было в автобусе, возраст не особенно-то различишь. Глаза блестят (остаточно) — и ладно. В чужом краю ночной автобус между городами. И вошел юноша, сел рядом. Он был без вещей, с одной только трудовой книжкой, которую, усевшись, он открыл, прочитал запись о своем увольнении по собственному желанию, упрятал в карман и посмотрел вокруг победным взглядом человека, совершившего решительный поступок. И я увидела, что его трудовая книжка очень быстро кончится, такой в его лице таился запас потенциальной решимости. Автобус поехал, спинка моего кресла не откидывалась, он мне предложил поменяться — я не принимала дар, и тогда он великодушно ушел куда-то назад, на пустые места, чтобы я могла бесплатно, не одалживаясь у него, занять его кресло. Такой вот чуткий человек. Потом на остановке он выходил покурить, а возвращаясь, запечатлел в моем сердце серьезный, бережный взгляд. И снова автобус долго ехал в ночи, сирые пригнетенные светились изредка деревни в снегах, пассажиры все спали под монотонный гуд, и только два освободившихся зэка позади меня ненасытно беседовали вполголоса — о воле, о конвое, о консервах в томатном соусе, которые прозывались у них «красной рыбой», о лесоповале и о нраве своих машин. Один из них, как я поняла, восстановил списанный трактор, и этот трактор исправно работал, а потом все-таки погиб. Он с болью говорил, он любил этот трактор, ведь и в заключении он не мог перестать быть человеком, а значит, должен был что-то любить. Я полудремала, потом юноша мой прошел в темном автобусе к шоферу, заслонив собой вид дороги; шофер загодя сбавил скорость, включил внутри маленький свет и выпустил юношу наружу — навсегда, в темную пустыню зимы, у своротка, где торчал указатель в сторону невидимой деревни. Минуя мое окно, юноша поднял глаза и отправил прямехонько в меня протяжный луч своего прощального взгляда, потратив на него ох немало силы сердца. Автобус тронулся, свет погас, все продолжали в темноте спать, а я разволновалась не на шутку, этот его взгляд — он его исторг из себя и отправил, не поскупился, в безвозвратную тьму, без отдачи, вы понимаете, это как в холодный космос запустить без возврата радиосигнал, потратив на него мощность целой электростанции; даром, понимаете — да он, может, печалился по моей юности, утраченной для него, упущенной, это он через меня передавал моей недостижимой юности привет любви, щедрый человек; этот бесценный взгляд, голодному кусок; он поделился со мной чистым жаром, это похоже на то, как до появления спичек хранили и передавали друг другу огонь — и у меня появилось то, чего не было: я согрелась, я заволновалась — и дух возвратился в меня.

И тогда я поняла, в чем исполняется любовь людей.

И знаете, что потом? Потом я вдруг обнаружила, что мой покойник оставил меня в покое. И я забыла и отпустила ему все мое горе.

Это что же, одного взгляда любви чужого юноши хватило, чтоб отогнать моего преследователя? Выходит, так?

Потом ушли мои болезни. То есть однажды я хватилась их, а их нет и в помине. Ну, не хотите — не верьте. Я живу, мир полон беспокойства, я слышу вечный ветер в себе, вы понимаете? — и походка моя легка.

А юноша этот чужой и не знает, что он сделал для меня.

Но зато я теперь знаю, что делать. И иногда ночью, когда не сплю, я собираю в один пучок всю свою любовь, всю неизрасходованную ее силу и засылаю этот луч в ту точку, которую держит на прицеле моя память, моя мысль — к милому юности моей. Э-э-э-эй!..

Теперь это не зов, обратное зову.

И где-то там, не знаю где — да и неважно — он проснется утром, полный счастья и сил.

— Ты, главное, как придешь, поставь сумку на вторую полку, — наставляла подруга, суетясь и немного нервничая, будто была виновата, что в кассе оказались билеты только в общий вагон.

— Ну что ты? Что ты волнуешься? Перебьюсь ночь как-нибудь. Вспомни, как раньше ездили.

Потом она стояла у окна и махала подруге: иди, чего стоять, уеду. Но та не уходила, говорила что-то неслышное через вагонное стекло, старательно артикулируя, чтобы Марина поняла по губам, но Марина не понимала, только пожимала плечами. Подруга смеялась и махала рукой — ладно… Да и что там важного могла она сказать в эти последние минуты: привет мужу, поцелуй за меня Генку? Но все-таки не унималась: снова начинала накручивать рукой, будто поворачивала телефонный диск, — звони, чиркать пальцем по своей узенькой ладошке — пиши. Но как раз в ту самую минуту, когда поезд плавно отчалил от станции, подруга загляделась на что-то и пропустила главный момент, ради которого и терпелись все эти мелкие муки прощания, потом спохватилась, засмеялась, побежала вслед за вагоном, мелькнуло последний раз ее лицо, рука в прощальном взмахе — и наконец пришло освобождение.

Марина оглянулась на попутчиков, с которыми предстояло коротать ночь. В спешке, когда остановились часы, а они-то с подругой думали, что опаздывают, прилетели к поезду на такси, закинули сумку на вторую полку и стали прощаться через стекло, она не разглядела своих соседей, да тех, кажется, еще и не было в купе.

Все было чудесно в Таллинне — прогулки по городу, разговоры, как в юности, будто и не было девяти лет разлуки, замужества обеих, рождения у нее ребенка, развода подруги, трехлетнего перерыва в переписке. Все было настолько чудесно, что ее тайная, почти несознаваемая надежда на какое-то хоть мимолетное приключение — встречу ли, новое интересное знакомство, интересное лицо, на какое-то изменение ее размеренной расписанной как по графику жизни — куда-то делась, растаяла и вот сейчас ожила вдруг вновь, и она оглянулась с этой надеждой на попутчиков, но тут же поняла, что нет, не то, и вновь успокоилась, настроилась окончательно на возвращение.

Соседей было двое: сухощавый старик, наверное, эстонец, — устраивался как раз напротив нее — и морячок — уже плотно сидел на боковом месте. Старик с готовностью к общению поймал ее взгляд, но она тут же поспешно отвернулась — разговаривать просто так, ни о чем не хотелось. Старик возился, шуршал бумагами, явно стараясь привлечь ее внимание, но она смотрела в окно. Запахло чесноком, колбасой. Нет, не эстонец, решила Марина.

— Девушка, откушать со мной не желаете ли? — вежливо, каким-то старомодным оборотом спросил старик. — Вы, я извиняюсь, русская будете? — И смущенно, по-детски хихикнул: — Извиняюсь, конечно.

— Да, русская, — улыбнулась она. — Спасибо, я поела перед дорогой.

— А я думал, эстонка, — шумно, с явным облегчением вздохнул старик. — Похожи. Беленькая… У них в основном беленькие. Привык уже, знаете, за две недели-то…

— А я подумала, вы эстонец.

— Нет, что вы! Я калининский! — И тут же, словно смутившись прозвучавшей в голосе гордости, зачастил скороговоркой: — Интересные люди — эстонцы. Все у них чистенько, культурно, работать умеют — заметил. Я-то первый раз в Таллинне, внук у меня на эстонке женат. — И тут же, без перехода: — Чай, интересно, будут давать? — Убежденно: — Должны. Я-то сыт, но люблю, знаете, в поезде покушать. А-то давайте за компанию…

— Спасибо, — снова отказалась она.

Морячок — она видела боковым зрением — разглядывал ее почти откровенно. Ей польстило его внимание — значит, не выглядит на свои, — но это было не то: он был очень молоденький, морячок, и даже совсем не то: простоват.

— А вы давайте к нам, — позвал старик и приглашающе улыбнулся морячку, наверно, тоже заметил его внимание к ней, а может, просто хотелось общения, и он боялся, что сам будет неинтересен молодой женщине. — Давайте, давайте! У вас — добрый молодец, у нас — красна девица! — И хохотнул своей, как ему виделось, удачной шутке.