— Об этом у нас еще будет время подумать! — выслушав соображения Каподистрии, сказал Александр. — Напишите пока по моим наброскам проект речи, как вы ее понимаете… А затем мы увидим!

Когда же министр представил речь, составленную по его соображениям и пониманию, Александр проглядел внимательно, не сделал ни одного замечания и, оставляя работу Каподистрии у себя, сказал:

— Благодарю вас. Время терпит. Мы к этому возвратимся в Варшаве.

Дипломат понял, что его редакция совсем не понравилась.

Об этом узнали все заинтересованные люди. "Либерали-сты" сильнее возрадовались. Люди "старых времен" решили поставить все на карту, но не допустить дело до неприятного им конца…

Александр видел все это, но, по своему обыкновению, делал вид, что ничего не замечает, ни о чем пока не думает. Этим он выигрывал время, которое, как он знал по опыту, выручало его вечно лучше всяких союзников, помощников и друзей…

Так подошел конец февраля.

20 февраля по русскому исчислению, а по-варшавски — 4 марта состоялось в Москве торжественное освящение памятника гражданину Минину и князю Пожарскому на Красной площади.

Даже и надпись к этому памятнику дала пищу догадкам и толкам.

— Прежде упомянут гражданин Минин, а уже после князь Пожарский!.. По-западному, на "гражданскую" стать думает государь повернуть Россию!.. Старое дворянство, князей, былых бояр — по шапке… Аракчеевы в ход пошли, разночинцы пролазы… Вот, и на памятнике так отмечено… Мясник впереди князя!..

Так брюзжали "зубры" минувшего века.

То же почти самое, только с иной точки зрения, выражали сторонники новых, законосвободных форм жизни общественной и государственной.

А государь улыбался всем любезно, говорил милостивые, ласковые речи и ничего важного никому не открывал…

Так и уехал он 5 марта нового стиля в Варшаву, куда прибыл на рассвете, в 5-м часу утра, 13 марта 1818 года.

В общем повторилось почти то же, что и осенью 1816 года. Почти вся та же свита сопровождала государя. Только общество увеличилось, когда прибыл великий князь Михаил Павлович из заграничного путешествия с сопровождающим его в качестве ментора, генерал-лейтенантом Иваном Федоровичем Паскевичем и другими лицами небольшой свиты юного князя. Здесь же очутились два русских графа: Милорадович и Остерман, которых Александр пригласил пробыть в Варшаве до конца сейма, как бы желая окружить себя большим числом чиновных лиц из русской знати.

С первого же дня, не передохнув хорошо от длинной, утомительной дороги, Александр с обоими братьями появился на Саксонской площади перед войсками, и теперь удивившими государя выправкой и совершенством всех движений. Так и пошло изо дня в день, продолжаясь даже и потом, во время заседаний сейма, который назначено было открыть 27 марта нового стиля.

Являясь с обычными докладами по должности, граф Каподистрия не поднимал больше вопроса о тронной речи, видя что сам Александр молчит об этом.

Утром 25 марта, закончив обсуждение дел, представленных графом, Александр неожиданно заговорил:

— Вот здесь моя речь!

Развернув приготовленную на столе бумагу, он медленно прочел текст, тщательно свернул лист и подал его изумленному графу:

— Возьмите, граф. Даю вам полную власть расположить получше слова, фразы, согласно с требованиями грамматики расставить точки и запятые, но не допущу никаких других изменений!..

Граф был поражен. Эта речь была полнейшим повторением того, что наметил Александр еще в Москве, против чего так восставал и тогда сам Каподистрия.

Но делать было нечего. С поклоном принял огорченный дипломат черновик и пошел его обработать, как ему было поручено.

На другое утро министр подал Александру в черновике ту же речь, исправленную в отношении стиля и грамматики, но без всяких изменений по существу.

— Благодарю вас, граф. Очень хорошо! — быстро пробежав глазами лист, сказал Александр. — Но вы еще что-то хотите сказать? В чем дело?

— Простите, государь! Я позволил себе… наряду с этим полным списком изготовить и второй… Он нисколько не разнится от первого, — поспешно прибавил дипломат, видя, как выражение недоумения промелькнуло на лице государя, — только я позволил себе опустить два места, кои, став известны в пределах вашей империи, могут породить много разных толков и даже вызвать нежелательное, преждевременное волнение, несбыточные для настоящего времени надежды и ожидания, бессмысленные мечтания и порывы…

— Хорошо, давайте, я просмотрю…

Внимательно проглядел государь и вторую, сокращенную речь, опустил лист и после небольшого молчания заговорил:

— А вы, однако, крепко вгрызлись в вашу идею. Это нечто большее, чем простая настойчивость… Это…

Словно "упорство" не было досказано. Сейчас же, принимая свой обычный любезно-непроницаемый вид, он закончил очень мягко:

— Жаль труда, который вы приняли на себя… Благодарю вас, граф, но… я предпочитаю мою редакцию вашей!

Слишком заинтересованный в вопросе, дипломат и после такого решительного заявления не сложил оружия: