И тут я решился после многих вопросов, как будто непосредственно связанных с его профессией, задать еще такой:

– А женщины вас интересовали?

Мне было уже хорошо под тридцать, а Бурденко - чуть за шестьдесят, когда я задал ему этот вопрос. И сам тотчас же содрогнулся от собственной бестактности.

Знаменитый профессор мог ведь рассердиться, мог даже, не очень выбирая выражения, обругать меня, что обычно не сильно затрудняло его. Но он только остановился и приложил ладонь к уху. Потом я заметил, что он делал так часто. И когда хотел получше расслышать, потому что был уже серьезно глуховат. И когда хотел обдумать ответ. И когда, наконец, хотел со свойственным ему лукавством смутить собеседника:

– Я, как вы понимаете, Николай Нилович, спрашиваю не из праздного любопытства. Мне просто интересно, как...

– А это уж не важно, для чего вы спрашиваете. Важнее другое: почему вы спрашиваете в прошедшем времени?.. "Интересовали". Вы что, уверены-убеждены, что женщины уже не интересуют, не должны интересовать меня?

– Я хотел, видите ли...

– Вижу, вижу. Все еще хорошо вижу, - поправил он очки и осмотрел меня очень внимательно.
– Молоды вы еще, милостивый государь. Вот поживете с мое, тогда вспомните наш сегодняшний разговор. И только тогда вам, может быть, станет понятно, когда в дубах и ясенях прекращается сокодвижение.

Профессор заметно посуровел, насупился. И даже зачем-то слегка надвинул кепку на глаза, будто защищаясь от солнца, которого не было.

Мы переходили Плющиху.

Дворник поливал из шланга еще в те времена булыжную мостовую. Увидев профессора, он придержал пальцем шипящую струю и приподнял картуз:

– Доброго здоровьица!

– Привет, - проворчал профессор.

– Пошли?
– то ли спросил, то ли констатировал дворник.

– Пошел, - слегка вздохнув, ответил профессор, как отвечал, должно быть, каждое утро в том смысле, что дело, мол, сам понимаешь, такое, нельзя не идти.

И дворник, надев картуз, согласно кивнул вслед профессору, что, мол, все ясно-понятно: ваши дела особые, никто, кроме вас, их не потянет.

В это утро дворник, подумалось мне, вот так же или примерно так поприветствует еще с десяток знакомых ему значительных людей. Поприветствует с меньшей или большей почтительностью. И присоединит к приветствию большую или меньшую долю еле уловимой фамильярности. Но только в приветствие вот этому профессору он вкладывает, как мне показалось, рядом с почтительностью и еще что-то.

– Оперировал его. В прошлом году. И вон видите - живой. Ходит.

Это сказал профессор, оглянувшись на дворника, когда мы перешли уже на ту сторону Плющихи.

– Трудный был случай. Чрезвычайно.

И профессор еще раз оглянулся.

– А сегодня, Николай Нилович, вы тоже будете делать операции?

– Почему же?

– Ну, я хотел сказать в том смысле, что и сегодня вы, как всегда...

– А как же, разумеется, - вроде подобрел профессор. И будто порывшись в памяти, добавил: - Во второй половине дня сегодня будет серьезный случай...

– Ну теперь-то уж вы, наверное, не испытываете особой тревоги перед операцией? Не волнуетесь?

– То есть как это не волнуюсь? Что я - деревянный?
– опять нахмурился профессор.
– Конечно, волнуюсь. Как студент. И волнуюсь и готовлюсь к каждой операции. Не волнуются, пожалуй, только идиоты. Другой разговор, что волноваться во время операции нельзя. Этого и закон не разрешает, снова улыбнулся Бурденко.

И, помолчав немного, стал рассказывать, как впервые студентом увидел операцию, как все в нем мгновенно перекипело при виде потоков крови, как сперва просто панически испугался, потом взял себя в руки, а в следующее мгновение уже "во все глаза" наблюдал за действиями хирурга и восхищался его, казалось, сердитым спокойствием.

Операцию делал несравненный Эраст Гаврилович Салищев, которого не очень-то многих хваливший Бурденко буквально с благоговением вспоминал до конца дней своих. Салищев первый в России произвел необычайно смелые и необыкновенно искусные операции - удалил половину таза вместе с бедром, затем - плечевой пояс с верхней конечностью.

Переживший тяжкие визиты в мертвецкую, студент Бурденко именно под влиянием профессора Салищева твердо решил в конце концов стать хирургом. Вот это настоящее, интересное, очень интересное дело, хотя, конечно, оно потребует не только значительного образования, не только огромного труда, но и отказа от многого и постоянного упорного преодоления чего-то, может быть, не всегда преодолимого.

– Но ведь жизнь - это и есть постоянное преодоление, правда?
– будто спросил меня профессор Бурденко. И, не нуждаясь в моем подтверждении, продолжал рассказывать, как потом, уже решив стать хирургом, он вдруг утратил интерес к биографии покойников. Даже не то чтобы к биографии биография человека всегда интересна, - а к некоторым ее подробностям.

Еще недавно студент Бурденко, работая в мертвецкой, часто задумывался, кому принадлежала, например, вот эта женская рука с медным витым браслетом на запястье или откуда вот этот мужской труп, весь исколотый фиолетовыми надписями вроде: "Счастья нет на земле", "Работа любит дураков", "Имей всегда на опохмелку".