А что же само произведение: гранатовое дерево, виноградная лоза и ступени. Эти ветви гранатового дерева и виноградной лозы были словно кишки, они вились по лесенкам внутри видневшегося с верхнего плана дворика, пролезали сквозь стены, переходя на все другие и другие дворы, бегали вдоль стен дворов, кружились, вновь брали начало и снова пролезали. Итак, на картине те же самые гранатовые и виноградные веточки вились снова и снова, словно бегая по всему произведению...

...

С чердака, где он жил, (я сам там бывал несколько раз) виднелись аж внутренности города, его "кишечник". На аккуратно вымощенные улицы выходила только лишь форточка его туалета. Оттуда доносились голоса, завывал ветер. Он описал в своем произведении хаос; непонятно, что это было - то ли запутанные лесенки жизни, то ли поблекшие и потрескавшиеся балконы, то ли гранатовые и виноградные ветви. И ступеньки на этой картине, да и сами внутренние дворики уж очень смахивали на кишки.

Он либо выходил в город раз в сто лет, либо вообще не показывался. О происходящем внутри города он узнавал спустя 3-4 месяца. Он уже давно плюнул на все читаемое и слушаемое. Никто не мог усадить его и сказать: "Послушай-ка, я тебе расскажу о случившемся". Он ненавидел всякие новшества. Я будто трескался от зависти к его пофигизму. Но он всегда мог поговорить о будущем: как он мог это делать? Однако это не было для меня неким моральным показателем, и по-моему, он не должен был быть таким уж великим мастером. Просто он получал удовольствие оттого, что придуривался, прикидывался под дурачка. Даже вплоть до отказа от женщины. Для него приводили женщин: я тоже приводил, да и сами они приходили, вот, к примеру, художницы-студентки... Когда узнавал, что хотят для него женщину привести, - я чуть сквозь землю от стыда не провалился: его будто сажали на электрический стул и пускали через его тело ток...

...

Остановились у витрины компьютеров в двух шагах от выставочного салона. Оба молча смотрели на витрину. Смотрели также на свет от рекламы витрины, да и на свет, падающий с другого тротуара. Фиолетовый, оранжевый, зеленый, синий и красный свет от рекламы загорался и гас вокруг компьютеров. Вдруг в моих наушниках стало быстро шипеть, голоса из центра выключились, остались лишь грубые импульсы. Он бросился на меня: ударил меня об огромное стекло витрины. Он, как следует, ударил меня об это стекло, затем, пройдя меж колонн, вытер нос и скрылся... Я не смог побежать вслед за ним и остался на том же месте, где лежал - среди осколков стекла. Двое из-за колонн спокойно подошли ко мне, тихонько сняли с меня устройство и, взяв меня за руку, усадили в машину.

...

На завтрашний день я увидел его в офисе, сидящим в углу и говорившим навеселе. Ясно, мы оба выполняли одну и ту же задачу. Даже его полномочия более высоки. Он говорил с иностранцами на английском. Я не знал этого.

Чтобы отказаться от контракта, я прошел в комнату направо.

2. Цитрус

– От вашего лица уже мой мозг шелушиться стал, аж коркой покрывается. Честное слово, уже снятся мне ваши глаза, дайте хоть делом заняться...

– Ну и что ж с того... Видел бы ты мои глаза в свое время... Прости бабушку старенькую... Все, что с тебя причитается, - гроши всего лишь...

– Пока я дела всякие с твоими грошами до ума доведу...

Хоть на лице старенькой бабушки и было множество морщинок, но все же в искорке ее глаз, если присмотреться, был отблеск старой лошади, собирающейся распрощаться со своей былой молодостью. Всем было жалко таких лошадей.

Старушка пришлась не на милость кавказцу, облюбовавшему ее лавочку на рынке.

– Уйди прочь, ради Аллаха...

И потом, показывая свою осведомленность о происходящем на рынке, да и в мире в целом, он расхваливал между делом привезенные из Африки и Америки заморские фрукты с этикетками, и наряду со всем этим, отчасти на русском, и отчасти на нашем родном языке заговорил также и о старушке:

– Любовницей Косыгина была, баба еще та... Не смотри, что милостыню просит. Мужик по ней с ума сходил...

Та другая, темненькая старушка все еще пялилась на нас. Она в последние годы приехала на рынок большого города в качестве беженки после войны. Подойдя, она типично кавказским акцентом выговорила, что замучилась от нашей старушки, все бормотала что-то и сказала, что ой как хочет "башку этой старой стервы под ее же собственные ноги бросить". Все еще молча, наша старушка ошивалась вокруг, легонько улыбалась при этом, стараясь не опускать себя до такого уровня. Мы начали щупать свинину на шашлык и снова старушки устремились с разных сторон. На самом деле они подбивали к нам, глядя на наш внешний вид. И улавливали малейшие черты лица человека; искали какое-нибудь слабое место человека, боясь упустить возможность бить именно по этому слабому месту и все время будто "лазили" глазами по лицу. Даже если голову опустишь, так эти старушки все равно под самую челюсть залезут вплоть до того, пока с рынка не уйдешь. Мы опустили головы. Та темненькая наконец-то заговорила:

– Твое время давно уже настало. Кроме Косыгина ты еще с тысячами мужиков переспала. Сучка негодная, не даешь никому работать, достала уже парней всех...

На глаза "нашей старушки" навернулись слезы, и, глядя в сторону, она наконец-то выговорила:

– Да оставьте вы людей в покое, ради Аллаха, почему вы меня ненавидите, ну почему?

Тут заплакала "наша старушка" и ушла...

Поймала она нас на выходе из рынка. Рассказывала, каким мужиком был Косыгин. "Не верьте вы этой стерве, не была я его любовницей, с ума по мне сходил, да и я тоже, был готов ту воду испить, в которой я ноги мыла... да и я по сторонам не смотрела, ждала, может удосужится с ним встретиться, соединиться, удосужится, чтобы Косыгин моим стал, а что ему поделать было... Но и так модно было иметь любовницу, в Кремле все этим занимались, но тогда не должно было быть у тебя второй жены. А у меня и не вышло стать женой; да будь проклят тот строй, который не позволяет делать любовницу своей женой. А сейчас я свободна, вот была бы сейчас молода, да и не жалела бы, что женой никому не стала, гуляла бы в свое удовольствие. А теперь засматриваюсь на тебя с упованием, ведь в самые тяжкие времена я среди этих фруктов жила..."

...

Немного спустя, неслись мы по улице Новый Арбат на машине, багажник которой был забит цитрусовыми...

3. Обрывок

Несмотря на то, что все большие двери театра выходили на северную сторону, узкая и высокая служебная дверь смотрела на запад. Приходил я, когда смеркалось. Моей обязанностью было отвечать на звонки после 6 часов вечера и забирать одежду актеров в гардероб. Но я пока не видел, чтобы какой-либо актер сдал хотя бы одну свою вещь в гардероб. Небо виднелось над дверью свысока, словно некий обрывок с острыми краями. В сумерки этот обрывок наполнялся смешанными, крупными и мелкими звездочками. Приходившие под вечер актеры, не замечая звездочек прямо за своими затылками, настолько жаловались, что мне это докучало; одним глазом все же я глядел на звезды. Однажды в этом обрывке неба увидал я пролетавший самолет. Самолет пролетел, рассеяв в этот обрывок звезды. Звезды рассыпались по всему обрывку и исчезли. Я замер: не нашел возможности кому-нибудь показать. Я видел, как самолет рассеивает лекарства для хлопка, теперь же это были звезды.