Как скрывался черный Билл
Один из самых известных юмористов в мировой литературе, О. Генри создал уникальную панораму американской жизни на рубеже XIX–XX веков, в гротескных ситуациях передал контрасты и парадоксы своей эпохи, открывшей простор для людей с деловой хваткой, которых игра случая то возносит на вершину успеха, то низвергает на самое дно жизни.«Худой, жилистый, краснолицый человек с крючковатым носом и маленькими горящими глазками, блеск которых несколько смягчали белесые ресницы, сидел на краю железнодорожной платформы на станции Лос-Пиньос, болтая ногами. Рядом с ним сидел другой человек – толстый, обтрепанный, унылый, – должно быть, его приятель. У обоих был такой вид, словно грубые швы изнанки жизни давно уже натерли им мозоли по всему телу…»
О. Генри
Как скрывался черный Билл
Худой, жилистый, краснолицый человек с крючковатым носом и маленькими горящими глазками, блеск которых несколько смягчали белесые ресницы, сидел на краю железнодорожной платформы на станции Лос-Пиньос, болтая ногами. Рядом с ним сидел другой человек - толстый, обтрепанный, унылый, должно быть, его приятель, У обоих был такой вид, словно грубые швы изнанки жизни давно уже натерли им мозоли по всему телу.
– Года четыре не видались, верно. Окорок?
– сказал обтрепанный.
– Где тебя носило?
– В Техасе, - сказал краснолицый.
– На Аляске слишком холодно - это не для меня. А в Техасе тепло, как выяснилось. Один раз было даже довольно жарко. Сейчас расскажу.
Как-то утром я соскочил с экспресса, когда он остановился у водокачки, и разрешил ему следовать дальше без меня. Оказалось, что я попал в страну ранчо. Домов там еще больше, чем в Нью-Йорке, только их строят не в двух дюймах, а в двадцати милях друг от друга, так что нельзя учуять носом, что у соседей на обед.
Дороги я не нашел и потащился напрямик, куда глаза глядят. Трава там по колено, а мескитовые рощи издали совсем как персиковые сады, - так и кажется, что забрел в чужую усадьбу и сейчас налетят на тебя бульдоги и начнут хватать за пятки. Однако я отмахал миль двадцать, прежде чем набрел на усадьбу. Небольшой такой домик - величиной с платформу надземной железной дороги.
Невысокий человек в белой рубахе и коричневом комбинезоне, с розовым платком вокруг шеи, скручивал сигаретки под деревом у входа в дом.
– Привет, - говорю я ему.
– Может ли в некотором роде чужестранец прохладиться, подкрепиться, найти приют или даже какую-нибудь работенку в вашем доме?
– Заходите, - говорит он самым любезным тоном. Присядьте, пожалуйста, на этот табурет. Я и не слышал, как вы подъехали.
– Я еще не подъехал, - говорю я.
– Я пока подошел. Неприятно затруднять вас, но если бы вы раздобыли ведра два воды...
– Да, вы изрядно запылились, - говорит он, - только наши купальные приспособления...
– Я хочу напиться, - говорю я.
– Пыль, которая у меня снаружи, не имеет особого значения.
Он налил мне ковш воды из большого красного кувшина и спрашивает:
– Так вам нужна работа?
– Временно, - говорю я.
– Здесь, кажется, довольно тихое местечко?
– Вы не ошиблись, - говорит он.
– Иной раз неделями ни одной живой души не увидишь. Так я слышал. Сам я всего месяц, как обосновался здесь. Купил это ранчо у одного старожила, который решил перебраться дальше на Запад.
– Мне это подходит, - говорю я.
– Человеку иной раз полезно пожить в таком тихом углу. Но мне нужна работа. Я умею сбивать коктейли, шельмовать с рудой, читать лекции, выпускать акции, немного играю на пианино и боксирую в среднем весе.
– Так...-говорит этот недоросток.
– А не можете ли вы пасти овец?
– Не могу ли я спасти овец?
– удивился я.
– Да нет, не спасти, а пасти, - говорит он.
– Ну, стеречь стадо.
– А, - говорю я, - понимаю! Сгонять их в кучу, как овчарка, и лаять, чтоб не разбежались! Что ж, могу. Мне, по правде сказать, еще не приходилось пастушествовать, но я не раз наблюдал из окна вагона, как овечки жуют на лугу ромашки, и вид у них был не особенно кровожадный.
– Мне нужен пастух, - говорит овцевод.
– А на мексиканцев я не очень-то полагаюсь. У меня два стада. Можете хоть завтра с утра выгнать на пастбище моих баранов их всего восемьсот штук. Жалованье - двенадцать долларов в месяц, харчи мои. Жить будете там же на выгоне, в палатке. Стряпать вам придется самому, а дрова и воду будут доставлять. Работа не тяжелая.
– По рукам, - говорю я.
– Берусь за эту работу, если даже придется украсить голову венком, облачиться в балахон, взять в руки жезл и наигрывать на дудочке, как делают это пастухи на картинках.
И вот на следующее утро хозяин ранчо помогает мне выгнать из корраля стадо баранов и доставить их на пастбище в прерии, мили за две от усадьбы, где они принимаются мирно пощипывать травку на склоне холма. Хозяин дает мне пропасть всяких наставлений: следить, чтобы отдельные скопления баранов не отбивались от главного стада, и в полдень гнать их всех на водопои.
– Вечером я привезу вашу палатку, все оборудование и провиант, - говорит он мне.
– Роскошно, - говорю я.
– И не забудьте захватить провиант. Да заодно и оборудование. А главное, не упустите из виду палатку. Ваша фамилия, если не ошибаюсь, Золликоффер?
– Меня зовут, - говорит он, - Генри Огден.
– Чудесно, мистер Огден, - говорю я.
– А меня - мистер Персиваль Сент-Клэр.
Пять дней я пас овец на ранчо Чиквито, а потом почувствовал, что сам начинаю обрастать шерстью, как овца. Это обращение к природе явно обращалось против меня. Я был одинок, как коза Робинзона Крузо. Ей-богу, я встречал на своем веку более интересных собеседников, чем вверенные моему попечению бараны. Соберешь их вечером, запрешь в загон, а потом напечешь кукурузных лепешек, нажаришь баранины, сваришь кофе и лежишь в своей палатке величиной с салфетку да слушаешь, как воют койоты и кричат козодои.