– Только не надо мне объяснять, что такое безнравственность, - сердито оборвал ее отец Кассиди, - мне это и без тебя прекрасно известно. Начинаете вы с любопытства, а кончаете развратом. Ни один порок на свете не овладевает человеком так быстро и не действует на его душу так разрушительно. Советую тебе, милая моя, не цитать на этот счет никаких иллюзий. Этот человек говорил тебе что-нибудь о женитьбе?

– Нет, кажется, - задумчиво ответила она, - но это, конечно, ничего не значит, он легкомысленный такой, веселый, ему это просто могло не прийти в голову.

– Ничего другого я и не ожидал, - сурово подтвердил отец Кассиди, обстоятельства позволяют ему жениться?

– Думаю, да. Он же хотел жениться на Кэт, - ответила она, теряя всякий интерес к разговору.

– Ну, а твой отец, можно ему поручить, чтобы он договорил с этим человеком?

– Папа?!
– изумленно переспросила она.
– Но я Совершенно не хочу впутывать его в эту историю!

– Хочешь ты или нет, - проговорил отец Кассиди, теряя наконец терпение, - это к делу не относится. Сама ты можешь с ним поговорить?

– Думаю, что да,- - ответила она, недоуменно улыбаясь, - только о чем?

– О чем?
– с яростью переспросил священник.
– Об одном ничтожном обстоятельстве, на которое он не счел нужным обратить внимание. Вот о чем.

– Что, попросить, чтобы он на мне женился?
– опешила она.
– Но я не хочу за него замуж.

Несколько секунд отец Кассиди, не говоря ни слова, с тревогой смотрел на нее сквозь решетку. В церкви становилось темно, и на одно короткое мгновение ему показалось, что он стал жертвой тщательно разыгранной и в высшей степени безвкусной шутки.

– Скажи мне, пожалуйста, - вежливо спросил он, - кто из нас двоих сошел с ума - ты или я?

– Но, право же, святой отец, - заговорила она с горячностью, - я про все про это и думать давно забыла.

Раньше-то, конечно, я ни о чем другом и не мечтала, и это было чудесно, но такое не может повториться.

– Что не может повториться?
– спросил он резко.

– То есть, я хочу сказать, наверное, может, - сказала она и взмахнула молитвенно сложенными руками, словно они были скованы, - но самого чуда уже не вернуть. У Терри легкий характер, он добрый, только жить с ним я бы не смогла. Уж больно он безответственный.

– А к тебе, по-видимому, это не относится!
– вскричал отец Кассиди, теряя наконец терпение.
– Да ты подумала, дочь моя, какому риску ты себя подвергаешь?

Кто даст тебе работу, если у тебя будет ребенок? Придется уехать из страны, зарабатывать себе на хлеб. Что с тобой тогда будет? Послушай-ка меня: твой первейший долг выйти замуж за этого человека, если его вообще можно заставить жениться, хотя, должен сказать, - добавил он и тряхнул своей тяжелой головой, - я в этом сильно сомневаюсь.

– Честно говоря, я сама в этом сомневаюсь, - сказала она, пожав плечами. Этот жест ясно выразил, что она думает о своем Терри, и едва не доконал отца Кассиди.

Он смотрел на нее еще секунду или две, и вдруг в его многострадальной старой голове шевельнулась совершенно невероятная мысль. Он вздохнул и прикрыл глаза рукой.

– Скажи мне, - глухо спросил он, - когда это случилось?

– Прошлой ночью, святой отец, - ответила она кротко, словно почувствовав облегчение оттого, что он наконец пришел в себя.

"Боже, - подумал он в отчаянии, - я был прав!"

– Значит, это произошло в городе?
– продолжал он.

– Да, святой отец. Мы встретились в поезде по дороге в город.

– Где же он сейчас?

– Сегодня утром он поехал к себе домой, святой отец.

– А ты почему этого не сделала?

– Не знаю, святой отец, - ответила она озадаченно; видимо, этот вопрос раньше не приходил ей в голову.

– Почему ты сегодня утром не поехала к себе домой?
– гневно повторил он.
– Чем ты весь день занималась в городе?

– Кажется, гуляла, - неуверенно ответила она.

– И, разумеется, никому ничего не рассказала?

– Мне некому было, - уныло отозвалась она и добавила, пожав плечами, так или иначе, о таких вещах людям не рассказывают.

– Нет, конечно, - сказал отец Кассиди и мрачно добавил про себя, только священнику.

Теперь он ясно видел, что его одурачили. Эта маленькая потаскушка слоняется по городу сама не своя от восторга и жаждет выболтать кому-нибудь свой секрет, а он, как последний дурак, по доброте душевной покорно подставляет ей собственное ухо. Шестидесятилетний философ готов слушать, что наплетет ему девятнадцатилетняя Ева о яблоке. Никогда он этого себе не простит!