«Меня? А что я такого мог... ох!»

А может, то, что она узнала, если, конечно, она и впрямь что-то узнала, ставило под угрозу не их безопасность, но их деловое соглашение с вором Шедоуспаном. Что-то, что могло разъярить или оскорбить его, побудить его расторгнуть это соглашение. Это могло дорого обойтись им, и они, вероятно, постарались не допустить подобного исхода... не зная, разумеется, что соглашение уже расторгнуто, и расторгнуто в ту минуту, когда он понял, что его провели. Задолго до того, как он нашел кольца (точнее говоря, задолго до того, как Глаз привел его к ним), Шедоуспан решил, что последним человеком в мире, которому он отдаст колдовские кольца, будет Катамарка.

Возможно, это и было объяснением трагедии, а возможно, и нет. Быть может, они были преступниками, заурядными и незатейливыми, промышляющими всякого рода безобразиями и здесь, и в других городах, и Джемизе каким-то образом стало это известно, а она была настолько простодушна, что открылась перед ними…

Но зачем было делать это так страшно, так изуверски?

Потому что им доставляло наслаждение проделывать с ней все эти жуткие вещи... заставлять ее испытывать такую нестерпимую боль и так долго? При этой мысли Ганс испытал странный зуд — волосы зашевелились у него на руках. По всему видно, что преступники не спешили со своей кровавой работой, отрезая ей постепенно ушные раковины, и один из сосков, и четыре пальца... не говоря уже о вырванных языке и ноздрях и надругательстве над ее лоном в такой форме, что было невозможно не только смотреть на это, но даже вспоминать... чувственная нежная молодая женщина выглядела после этого так, словно исторгла пятидесятифунтового горного барса.

Желудок Ганса начал бурлить и сокращаться. Он несколько раз торопливо сглотнул, и все же немного горькой желчи излилось из желудка в рот. Глядя в пространство, он с отвращением проглотил ее.

А может, все было не так: не она разузнала что-то, а они хотели получить от нее какие-то сведения. Иными словами, они могли медленно и жутко пытать ее, чтобы заставить ее заговорить, признаться или покаяться в чем-то.

В чем?

— В чем-то, что касалось меня. — Плененный Шедоуспан услышал собственное невнятное бормотание.

Внезапно его глаза, устремленные в никуда, прищурились. В уголках губ показалась усмешка.

В следующий момент он уже был само действие: позвал охранника, выяснил, что это другой человек, и понял, что пробыл в камере уже так долго, что сменился караул. Ганс протянул ему монету и попросил хорошего пива. Пока Красный разглядывал блестящую монетку, Ганс аккуратно снял кошелек у него с ремня.

— Конечно, — сказал долговязый дядька с добродушным лицом и отправился за пивом.

Ганс подождал, пока он скроется из виду, и извлек из присвоенного кошелька старую сломанную застежку для плаща.

— Как мудро с его стороны хранить бесполезные вещи, — пробормотал он и быстро сделал вещь полезной. Он почти справился с замком на двери своей камеры, когда вдруг услышал сзади знакомый голос.

— Здравствуй!

Ганс медленно повернулся, чтобы встретиться лицом к лицу с говорившим, хотя это было невозможно: у говорившего не было лица. Блуждающий Глаз смотрел на него из-за оконной решетки. Он парил за стенами тюрьмы, и Ганс задумался о преимуществах, которые дает способность летать.

— Легче выбраться этим путем, — заверил его огромный зеленый глаз. — Ты хорошо умеешь карабкаться, я помню.

— Иди к черту, — огрызнулся Ганс, однако у него не было времени предаваться раздражению, что было скорее свойственно Блуждающему Глазу. — Эти прутья тебя, может, и не остановят, но для меня они стоят слишком тесно, и сдается мне, я не сумею их сломать!

— Уверяю тебя, сумеешь. Мудрость — это способность верить в то, во что приходится верить.

Ганс еле удержался от того, чтобы не закатить глаза.

— Ох! Во что же я должен поверить?

— Что ты сможешь пробраться через эти прутья, причем быстро. Принеси сюда воды и плесни на эти два прута. Глаз прижался к двум прутьям, обозначая цель. Ганс посмотрел, вздохнул:

— Воду? На прутья?

— Точно.

Ганс опять вздохнул.

— Не думаю, что меня это устроит. Глаз ответил с неопровержимой логикой:

— Но ведь тебя устроит выбраться отсюда, не правда ли? Ганс издал еще один вздох и направился в угол камеры, где лежал мех с водой. Чувствуя себя ужасно глупо, он сделал то, что ему было ведено. И пока он смотрел на дело рук своих, от смоченных прутьев начал подниматься дым или пар.

— Это не иллюзия, — заметил Глаз.

— Спасибо.

— Вследствие чего я предлагаю тебе обернуть руки простыней, Ганс. И вылезти отсюда.

Моргая от удивления, Ганс обмотал руки покрывалом с убогой маленькой койки, предназначенной для постояльцев этой жалкой маленькой камеры, и ухватился за черные железные прутья. Для начала он слегка потянул за них, не прикладывая особых усилий, чтобы не чувствовать себя слишком глупо. Но у него буквально отвалилась челюсть, когда железные прутья подались! Ганс навалился всей тяжестью, чувствуя исходящий от них жар. Он закряхтел от натуги... но прутья относительно легко гнулись, разойдясь в стороны, словно были сделаны скорее из чистой меди, нежели из железа.