– Послушай, Дансити, ты тоже слыхал эти сплетни?
– пораженная, спросила я Дансити.

– От злого языка никто и никогда не убережется...
– неохотно ответил он под моим испытующим взглядом.

– Но о чем же тут сплетничать? Неужели все это так серьезно, что грозит неприятностями сэнсэю? Дансити молчал.

– Или, может быть, бывшим узникам даже после освобождения нельзя общаться с людьми, как всем прочим?
– вырвалось у меня. Во мне заговорила оскорбленная гордость, гордость дочери человека, бывшего когда-то верховным правителем клана. Но Дансити понял мои слова по-своему и окончательно растерялся.

– Нет, что вы, не в том дело, совсем не в том... Все это потому, что госпожа о-Эн такая красавица...
– запинаясь, проговорил он с видом человека, у которого пыткой, против воли, вырывают признание.

Мне вдруг вспомнилось, как несколько дней назад к нам явился чиновник из Коти проверить, где и как поселились бывшие узники, и потом болтал везде и повсюду, что госпожа о-Эн выглядит ну прямо как двадцатилетняя девушка... Когда мне передали эти слова, я почувствовала себя оскорбленной. Мне вспомнился липкий взгляд этого ничтожного, грязного человека, взгляд, ползавший но мне, как слизняк, и воспоминание это еще усилило чувство унижения...

– Ты тоже смеешься надо мной, Дансити!..-в сердцах вырвалось у меня.

Да, я сердилась. Но не так, как тогда, на чиновника. В этом гневе было что-то радостное, от чего трепетало сердце, и я смутилась. Но Дансити, снова не сумев разглядеть, что творилось в моей душе, окончательно пришел в замешательство.

– Что вы, как можно... Никогда...-произнес он и залился краской так, что даже шея покраснела.- Простите меня, простите...
– опустив голову, пробормотал он.

– Ну, полно, полно... Довольно. Я тоже хороша - рассердилась ни с того ни с сего...

Я вдруг поймала себя на мысли, что успела как-то незаметно увериться в собственной красоте. Красота - самое желанное достояние женщины... Однако в моем положении она всегда была связана с унижением. И все же в общении с людьми, которых я презирала, даже в минуты обиды и унижения мое сердце всегда оставалось спокойным. Когда же дело касалось сэнсэя или Дансити, сердце сжимала непонятная тревога, и это

было еще тягостнее, чем чувствовать себя оскорбленной.

Но как бы то ни было, не встречаться со мной из-за людских пересудов - как не вязался с характером сэнсэя такой поступок! Все мое существо протестовало против его решения.

Думала ли я, когда томилась в темнице, что мне придется услышать из уст этого человека столь малодушные речи! В те годы между нами не существовало преград. А сейчас между мной и сэнсэем встала загадочная, непостижимая преграда, именуемая "людской молвой". И меня огорчило, что такой человек, как сэнсэй, видимо, считает непреодолимой эту преграду и примирился с ней, даже не пытаясь сопротивляться.

Его письмо явилось для меня тяжким ударом еще и потому, что на меня ошеломляюще подействовала услышанная перед тем от Дансити весть о предстоящем в скором времени рождении его ребенка.

Новая жизнь, рожденная любимым человеком от другой женщины, - для меня, навеки лишенной права иметь детей, эта новость прозвучала как гром небесный, обрушилась на меня сокрушительной, грубой силой. Вот когда я в полной мере изведала, что означает ад одиночества, какого не знала даже в темнице.

– Знаешь, Дансити, иногда мне кажется, что я слишком долго прожила в заточении... Или наоборот, мне следовало оставаться там гораздо дольше... Пока я не превратилась бы в шестидесятилетнюю старуху. А так я ни то ни се... Как ты считаешь?

Дансити молчал. Честный и строгий юноша наконец-то уразумел, как бессмысленно со всей откровенностью отвечать па признания такого рода. Наконец-то он решился хоть в чем-то держать себя на равных со мной, всегда подчеркивавшей разницу между дочерью сюзерена и сыном его вассала.

– Разве я не права, скажи? Что для сэнсэя женщина по имени Эн? Ничто! У него есть его наука, исследования, труды, есть жена и дети. Даже службой в замке он пренебрег и добровольно ушел в отставку. Зачем же ему, вопреки собственному желанию, общаться с бывшей узницей Эн, поддерживать отношения, которые общество осуждает, вызывать любопытство, толки и пересуды? И если он говорит, что не хочет со мной встречаться, так ведь, пожалуй, он прав, а, Дансити?

Дансити по-прежнему не отвечал ни слова. Он сидел неподвижно, опустив голову. Лицо у него было страдальческое, словно юношу подвергали пытке. Мне доставляло почти физическое наслаждение видеть, что мои слова причиняют ему страдание. Мне даже захотелось помучить его еще сильнее.

– Наверно, сэнсэй написал так после долгих раздумий...

– Раздумий? Что ты хочешь этим сказать?

– Нет, мне ничего не известно... Откуда я знаю...

(Только несколько лет спустя, когда над сэнсэем разразилась гроза, я поняла, что Дансити не мог сказать тогда ничего, кроме этих слов. Но в то время я видела только, что Даней страдает, слушая мои речи.)