– Кати, неужели у тебя нет собственной воли? У этих треклятых магов цепкая хватка, и они будут держать тебя в своих грязных лапах, пока ты их не пошлешь подальше.

– Не издевайся. Вижу, что ты уже поправился. Во всяком случае, рука теперь не отвалится. Если хочешь, можешь уехать из замка уже завтра. И я не увижу тебя, пока ты снова не попадешь в беду.

Я поцеловал ей руку и сказал:

– Не сердись! Ты такая добрая, и мне нравится, как ты меня балуешь, сестричка. Я постараюсь натаскать Армиду, чтобы она походила на тебя. Я уеду завтра же, чтобы начать поскорее.

Она рассмеялась. Нам было хорошо вместе, и Посейдон мурлыкал громче обычного.

Окно, у которого мы нежились на солнце, представляло собой большую амбразуру в толстой стене. Подоконник был достаточно широк, чтобы Катарина и Посейдон могли сидеть на нем с удобством и созерцать окрестности. Отсюда можно было держать на прицеле мушкета весь внутренний двор далеко внизу. На свинцовой обивке подоконника некий безвестный поэт нацарапал две посредственные терцины:

Два мира зрю я здесь, у амбразуры:

Внутри покоев - шум и суета сует, Снаружи - только небосвод лазурный.

Двойной в душе запечатляют след Людских амбиций хоровод безумный И вечных истин негасимый свет.

235

Посейдон на коленях сестры перевернулся брюхом кверху и теперь в окошко вылетали клочки белой шерсти.

Нагретый полуденным солнцем воздух циркулировал в чаше двора, и ни одна шерстинка, подхваченная этим потоком, не опустилась на каменную мостовую. Вихрь нес вычесанную шерсть мимо конюшен, увенчанного башенкой сеновала и высокой сосны, растущей у противоположной стены, где были ворота. Весь колодец двора был заполнен этой странной метелью.

Катарина даже вскрикнула от удовольствия, когда я обратил ее внимание на это зрелище.

Вертки трудились неустанно. Шесть или больше пар пикировали с карнизов и покрытых свинцом крыш, выхватывая из вихря клочки шерсти, чтобы устилать ими гнезда. Долго мы созерцали плавное и величественное кружение прядей и стремительные, ломаные зигзаги вертков.

– Когда выведутся птенцы, они будут тебе благодарны, Посейдон,- сказала Катарина.- Они вырастут в роскошных гнездах.

– Да, в этих гнездах вылупится первое поколение птиц, которые будут любить кошек. Перемены грядут на крыши Малайсии!

Когда мы, наконец, спустились вниз, шерсть все так же кружила над двором, а птицы все так же продолжали растаскивать ее по гнездам.

– Давай вечером сыграем в карты... Птицы такие глупые, они всегда чем-то заняты. Все время в движении. Я никогда не чувствую, что время на меня давит. А ты, Перри?

– Обожаю бездельничать - это мое самое любимое занятие. Но меня поражает, как это ты ухитряешься не замечать гнета времени, когда ты одна в замке.

Она уклончиво улыбнулась и потрепала меня за рукав.

– Почему бы тебе не навестить нашего мастера фресок - Николаев Фатембера? Он помешан на своем искусстве. Правда, сейчас он, как и его жена, пребывает в меланхолии, но если ты его разговоришь, то не пожалеешь.

– Так Фатембер все еще здесь! Когда я последний раз его видел, он клялся, что уезжает без промедления. Кемперер говорил, что это один из немногих современных гениев. Из непризнанных, правда.

Мы вошли в крыло, где располагались комнаты Катарины. Дверь открыла ее милая темнокожая служанка Пегги. Катарина сказала:

– Фатембер постоянно угрожает немедленно уехать. Я скорее поверю, если он пригрозит завершить работу над фресками.

236

– Думаешь, это возможно? Волпато платит ему? Она засмеялась.

– Ты что? Чем платить? Именно поэтому Фатембер так и живет здесь, все что-то планирует и ничего не завершает. По крайней мере, у него и его семьи есть крыша над головой. А семья все растет... Словом, сходи к нему, поболтайте. Встретимся вечером в часовне.

Я всегда любил бродить по замку Волпато. Я любил его закоулки, нелепые лестничные площадки, бесконечные лестничные пролеты, подъемы и спуски, неожиданные переходы от камня к дереву, от великолепного мрамора к облупленной штукатурке, его благородные статуи и позорное загнивание. Индивидуальностью планировки он затмевал даже дворец Чабриззи.

Род Мантеганов обнищал давным давно, в досторические времена. Мой зять был последним представителем прямой линии, Джулиус и другие состояли с ним в двоюродном родстве и были такими же нищими.

Ходили приглушенные слухи, что Волпато отравил своих старших брата и сестру, Клаудио и Сапристу, чтобы завладеть остатками фамильного достояния. Клаудио он устранил, нанеся едкую ^1;;лпту на седло его жеребца, так что злокачественный гной проник в организм несчастного через анус и достиг сердца. С Сапристой же разделался, намазав ядом статую Минервы, которую та имела обыкновение целовать во время уед) знных молитв, и стремительное гниение распространилось внутрь через губы.