Позже — Скотт еще не спал — он услышал, как к соседнему дому подъехала машина и зазвучали чьи-то голоса. Потом наступило молчание. Тогда Скотт заснул: он слишком устал и не мог больше гадать о том, что произошло.

И лишь после того как на утро он повидался с вдовой молодого Бентинка — Эйлин Бентинк, — Скотт прочел в дневном выпуске английской газеты, что в старейшего и самого проанглийского из египетских политических деятелей — Хусейна Амера пашу стрелял один из четырех покушавшихся на него злоумышленников. Пашу серьезно ранили, и жизнь его была в опасности.

Сам убийца тоже не остался невредим. Выстрелами из пистолета его ранил сын Амера паши, который находился рядом с отцом. Личность убийцы не установлена. Он скрылся.

Эйлин Бентинк облегчила ему тягостный долг, заявив напрямик:

— Вас, конечно, уверили, будто я надеюсь, что Бенти все-таки жив. Неправда. Я знаю, что он умер. И что вы, Скотти, были бессильны что-либо сделать.

— Боюсь, что да, — признался он с горечью.

Несчастье ее не надломило. Она была такой, как всегда, и казалась очень молодой в своем белом с цветочками платье. И вела себя просто, обыденно. Никакой трагедии не разыгрывала, никаких глупостей себе не позволяла. Скотту хорошо была знакома эта черта англичан — инстинкт самосохранения заставляет их глушить свои чувства, принижать их до обыденности. Он сказал себе: «Английские нравы никуда не годятся».

— Не знаю, право, почему мне хотелось вас повидать. Наверно потому, что, глядя на вас, ни в чем уже больше не сомневаешься. У вас такой вид, что и говорить ничего не надо.

Она была мягче, чем он ожидал.

За кустами роз, среди которых праздновали ее свадьбу, на лужайке еще виднелись вмятины от столов — на них так недавно стояли бокалы с греческим шампанским. И звучал мальчишеский голос Бентинка: «Нам здорово повезло, старина, что вы все-таки пришли!»

Люси Пикеринг привела его сюда, в белую виллу генерала Уоррена, привела и деликатно оставила наедине с молодой девушкой. Он снова почувствовал упрек в смерти Бентинка и новое посягательство на свою волю. Ему так долго втолковывали, что он должен быть тактичным, — только сама девушка избавила его от неприязни к ней и ее горю. Если бы она потребовала от него заверений в том, что Бентинк мертв, он дал бы их холодно и без всякого сочувствия. А тут он вторично пережил гибель этого человека, и не самую его смерть, а горе, которое он причинил тем, кого оставил.

— Мне очень жаль, что я причинила вам столько хлопот, — сказала она, чтобы лишить разговор всякого драматизма.

Но ему не хотелось этой нарочитой обыденности, теперь она его раздражала.

— Нам всем не мешало бы переживать побольше неприятностей. Я это понял, — ответил он, превозмогая смущение. — Мне кажется, что самая большая наша беда — в нашей сдержанности.

— Не пойму, что вы хотите этим сказать.

— Почему мы так стесняемся своего горя?

— Дело не в этом, — сказала она. — Конечно, если бы я распустилась, это выглядело бы не очень прилично. Но речь не обо мне. Я думала о вас. — Она не разрешала себе ни душевного трепета, ни душевной боли.

Прежде она казалась ему более ранимой, чем Люси Пикеринг. В ней было то, чем порой обладают английские девушки: какая-то мягкая доброта. А когда с этим соединяются чистота, застенчивость и любовь к спорту — девушка кажется очень привлекательной. Если ей повезет и она сумеет сберечь все эти качества в более зрелые годы — очарование может сохраниться… Такой была Эйлин Уоррен в день своей свадьбы. Но теперь она изменилась. Родничок чувства, готовый выбиться наружу, был замурован у самого истока. Она прикрыла рукой покрытую веснушками шею, чтобы не забилась ни одна жилка, чтобы не вырвалось ни одной жалобы.

— Хотите, я расскажу вам о Бентинке? — спросил он ее, пытаясь выпустить родник на волю, зная, что, если он снова забьет, и ему самому станет легче открыться.

— Нет. Не стоит.

— Видите ли, я заставил его просидеть в кузове нашего грузовика пять дней подряд. Ему это очень не нравилось.

— Не нравилось?

— Нет. Теперь я жалею, что это сделал.

— Не огорчайтесь, — произнесла она мягко.

Ему хотелось сказать ей: «Бросьте вы себя насиловать! Не будьте такой, как другие. Это вопрос жизни и смерти, — посмотрите, какими сухими становятся англичанки из-за того, что душат в себе всякое чувство, как это делаете вы. У них заостряются носы и вытягиваются в ниточку губы. Бог с ним, с Бентанком. Он умер. И смерть его не должна задушить в вас все живое».

— Он носил такие нелепо длинные волосы, — сказала она наконец, не выдержав.

— Он еще только становился мужчиной, — живо откликнулся он.

— Да нет, просто у него была такая манера. Летчики вечно выкидывают какие-нибудь фокусы. А я-то думала, что и Люси с вами придет. — Она опять поспешила спрятаться, как улитка, пока дело не зашло слишком далеко.

Скотт смирился.

— Люси довела меня до ворот.

— Она очень за вас беспокоится, — сказала девушка, хмуря брови.

— Почему?

Они прошлись по усыпанным гравием дорожкам и теперь снова стояли у входа в дом. Он собрался откланяться. Желая переменить тему разговора, она спросила о том же, что и ее отец:

— Почему бы вам не получить повышения в чине, Скотти?

Он не хотел об этом слышать.

— Зачем? — спросил он.

— Чтобы проявить себя, показать, на что вы способны. Вот и Люси тоже огорчает, что вы держитесь в тени. Словно вы обязаны делать это ради Пикеринга.

— С чего это она взяла?

— Может, ей так только кажется, — сказала она поспешно, боясь быть назойливой. — Но вы совсем не заботитесь о себе. По-моему, отец только сейчас узнал вам настоящую цену, но не думаю, чтобы даже он смог вам помочь, если вы сами этого не захотите. Вы же могли бы делать то, что делал Пикеринг!