Шрифт:
– Психолог… – проворчал Терехов.
– Это он все мне тогда говорил заранее. В общем, он махнул рукой и велел мне засыпать гравием.
– А комиссия, – спросил Терехов, – была комиссия?
– А что комиссия? Была комиссия. Двое приезжали. Бревна пощупали, по мосту походили, обмеры сделали, еще чего-то проверяли. Сейба тогда маленькая, тихая была, кто бы мог подумать, что с ней такое случится. Так бы и стоял этот мост сто лет. К тому же эти двое приехали, знаешь, до того довольные Будковым, так они его за глаза хвалили. А Будков тогда перетрухал, – засмеялся вдруг Испольнов, и было видно, что вспомнить, как Будков струсил, ему приятно.
– Ты все знал?
– Знал, – загоготал Испольнов, – а почему бы мне не знать. Премию я за этот мост получал.
– Купил тебя Будков?
– Не деньгами купил. Грело мне душу, что Фролова он свалил. В этом я ему помогал. Я работать люблю и умею, ты знаешь, только надо, чтобы и платили мне прилично, а Будков не скупился, нам кое-что приписал. Чтобы не ворчали… И потом он не раз прибавлял в бумагах нам всякие работы, чтобы мы довольны были…
– Смелый, смелый Будков, – сказал Терехов, – а тут струсил…
– Не без слабостей… Но он нас и ценил… Все, что нужно было к сроку или в штурмовом порядке сделать, все нам поручал… Не подводили… Его хвалили, и нам башлей перепадало. Так что взаимное уважение было… До поры до времени… А этот, наш Ермаков, сухарь, принципиальный товарищ, из-за своей принципиальности тридцать лет в прорабах…
– За рассказ тебе спасибо, – сказал Терехов, – возьми-ка ты ручку и лист бумаги и изложи все по порядку. А?
– Да? – загоготал Испольнов. – Документ от меня получить хочешь? Нашел дурака!..
– За деньги ты не бойся, никто с тебя их не потребует… Уж если потребуют, то с Будкова…
– Ты меня не успокаивай. Я все свои права и без тебя знаю. Ученый… Да и не затем тебе все это рассказывал.
– А зачем?
– А затем… а затем… Оба вы с Будковым у меня в печенках… Ненавижу вас… Волю бы мне…
Испольнов сидел, сжав губы, и волчья голодная злость была в его серых стальных глазах, он смотрел не на Терехова, а в стену, уклеенную голыми плечами кинозвезд, и не видел этих худых горемычных баб, ничего не видел, думал о своем, и от его тяжелого, как сырая бетонная плита, взгляда Терехову стало жутковато.
Терехов поднялся.
– Мне все равно, любить ты меня или к стенке готов поставить… Но на кой черт ты меня позвал…
– Просто так, позабавиться… Он мне в письмах все опишет. Как вы с Будковым сцепитесь… Ты же теперь не успокоишься, ты теперь справедливости захочешь добиться…
– Нужен мне твой Будков! – сказал зло Терехов, он хотел добавить, что скоро сам уедет из Саян и ему все здешнее безразлично, но сообразил, что эта весть только обрадует Испольнова, и потому он замолчал.
– Э, нет, – крутил пальцем Испольнов, кричал, распалившись, – меня не обманешь! Я тебя знаю… Не выдержишь ты, сунешься с Будковым воевать, и полетят перья… А Будкова я еще лучше знаю… Ты не выдержишь, не выдержишь… На свою шею любопытство заимел… В неведении – блаженство, понял?.. Будков выкрутится, это уж точно, но и ему нервы попортите!.. А я все знать буду за тысячи километров…
Испольнов хохотал, издеваясь над Тереховым, радуясь будущим сражениям своих недругов, и он был противен Терехову и страшноват ему и непонятен.
– Ладно, – Терехов направился к двери, – и за то, что рассказал, спасибо.
Он старался быть спокойным, все равно он уезжал из Саян.
20
В конторе Терехова ждали гонцы с сосновской стороны. Севка, переправивший их через Сейбу, сидел в комнатушке возле шоколадного сейфа и курил. Лицо у него было землистое и равнодушное, и слова он выдавливал из себя с трудом. «Скорей бы спадала вода, – вздохнул Терехов, – дал бы я Севке сутки отоспаться. И сам бы прилег». Но это были только мечты, потому что гонцы, посланные Ермаковым, передали его предупреждение держаться и быть на стреме, вода могла пойти снова, и к тому же из лесозаводской запани повымывало лес, и теперь вырвавшиеся на свободу громадины летели к мосту.
«Не было печали!» – выругался Терехов и распорядился выставить на мосту ребят с баграми и шестами в ожидании деревянных таранов. Он предложил Севке отдохнуть, но тот мотнул головой:
– А хлеб кто вам привезет?
– Бог тебе в помощь, – сказал Терехов.
Разобравшись с делами в конторе, Терехов собрался было сходить к мосту, но тут он почувствовал неожиданное равнодушие к судьбе деревянной махины, то ли шло это безразличие от придавившей его усталости, то ли еще от чего. «А-а, катилось бы все к черту!» – выругался Терехов и решил отправиться в общежитие, посидеть в пустой и спокойной комнате полчаса, подремать полчаса или хотя бы побриться, воспоминание о вчерашней, пусть минутной, свежести после бритья было Терехову приятно и тянуло его в сырой приземистый дом. Печку разжигать пришлось бы долго, а тушить ее сразу было бы жалко, и Терехов надумал обойтись холодной водой. Он вытащил лезвие, последнее и давнее, купленное еще в Красноярске, притащил в блюдечке воды, но, когда присел у стола, шевельнуть рукой не мог, так и застыл, уставившись на дождевые дорожки, сбегавшие по стеклу. Голова уже не болела, но к ощущению усталости прибавились похмельная сквернота и недовольство собой, недовольство всем, что в его жизни приключилось, и Терехов вовсе не успокаивался, а мрачнел, и раздражался, и ругал себя, и стыдил себя, и все ругал, а за что, сам не знал, впрочем, это не имело значения.
– Терехов, можно к тебе?
Терехов обернулся.
На пороге стояла Надя.
– Заходи, – сказал Терехов и снова повернулся к окну.
– Я не буду раздеваться, я ненадолго, а у вас так холодно.
– Как хочешь…
– Но плащ у меня очень мокрый, я его все же сниму…
– Сними…
– Ты занят, Павел?
– У меня перекур, – Терехов достал сигарету.
– Я тебе не помешаю?
– Наверное, нет.
– Но ты недоволен, что я зашла, да? Я вижу…
– Я просто устал, – сказал Терехов и встал.