Немало неожиданностей - от диковинных фамилий и прозвищ героев, явно претендующих на нарицательность, до всевозможных сюжетных перипетий, достойных, как полагает П. Загребельный, войти в телевизионную программу "Очевидное - невероятное", - встречает нас на страницах "Львиного сердца". Вплоть до непривычного условия, заданного себе романистом: "не углубляться в психологию". Но разве возможен роман без психологии?
– невольно слышится недоуменный вопрос читателя, который помнит о психологической оснащенности остросюжетного жизнеописания Евпраксии. Оказывается, возможен, если это действительно отвечает строю "не весьма стройного повествования", которое ведут не отстраненные от автора герои, а направляет сам автор, то и дело казнясь тем, что нарушает непререкаемые законы романного жанра. Он движет повествование, безраздельно подчиняет его собственной единоправной воле. Отклоняется от сюжета и снова возвращается к нему, разъясняя, выявляя смысл происходящего непосредственно по ходу действия. Предписывает героям те или иные поступки и тут же оценивает их, наставляя, поучая и проповедуя. Виртуозно пользуясь многозначностью слова, откровенно играет с ним, балагурит и каламбурит. Не скрывая сочиненности романа, начиняет его обильными философскими, историческими, литературными, искусствоведческими реминисценциями, которые безвозмездно заимствует у бескорыстного и "высокообразованного друга, доктора эрудических (не путать с юридическими и ерундическими!) наук Варфоломея Кнурца". Занимает писателя первым делом создание таких ситуаций, в которых натура человека проявляется наиболее полно. Как правило, на крайнем пределе, сверх всякой меры. Если уж скуп Иван Несвежий, то скупостью своей, как "какой-то капиталистической или, быть может, даже феодальной болезнью", грозит "опозорить все колхозное крестьянство степной зоны Украины". Если наделен бригадир-механизатор Бескаравайный "техническим талантом", назван "гением техники", "артистом своего дела", то перед его "остроумной изобретательностью" в устранении "конструктивных недостатков сельскохозяйственных машин" и в борьбе с "несовершенством системы снабжения запасными частями к ним" пасует сам Штирлиц, для которого, как известно, "не существовало безвыходных ситуаций".

В изобретении "событий... и для переднего, и для заднего плана", всякого рода происшествий, в которые попадают герои романа, щедрая на выдумку фантазия писателя воистину безудержна. Ничто не останавливает ее перед тем, чтобы увлечься "космическим состязанием двух начал: битвой двух темных сил, попросту говоря, двух чертей" и запустить обоих "в воздушное пространство над Светлоярском", где разворачивается действие романа. Превратить "мирный механизаторский обед... в настоящую шекспировскую трагедию со всем ее гротескным переплетением событий, слов и страстей". Включить в действие "темную и тупую свинью", которая, съев учебник географии, сует "свое немытое рыло в науку", и козу, привыкшую беззаботно лакомиться соломенными, по преимуществу из рисовой соломки, шляпами заезжих гостей. Не для "Львиного сердца" любовные коллизии, которые "почти всегда имеют треугольную форму". Едва наметившись, роковой треугольник норовит обрасти и четвертым, и пятым, и так далее, до бесконечности, углами. Недаром же соболезнует писатель пышнотелой Солохе, за которой "в одиночку, так сказать, в индивидуальном порядке" волочился тщедушный, невзрачный дьячок. Таких дьячков в его романе "хоть вместо свеклы в вагоны грузи", и каждый "не старше тридцати лет, хоть ты его режь и пеки на огне, хоть у него уже все повыпадало, что могло выпасть: зубы, волосы, память, слух. Ни один из них отродясь не был женат, даже тот, у которого уже были женатые внуки".

"Вечера на хуторе близ Диканьки" помянуты отнюдь не всуе. В подтверждение этому уместно сослаться на раздумья П. Загребельного о многообразии современной прозы, которыми он поделился на одном из писательских пленумов, особо вычленив такую "характерную примету" украинского романа, как "своеобычное видение мира, в измерениях не только трагических, но и комических одновременно"*. Это, рассуждал он, нашло конкретное выражение в поэтической структуре повествований - в фигурах героев, подобных Хоме Хоецкому в "Знаменосцах" Олеся Гончара, в стилистике произведений типа романов-памфлетов Юрия Смолича, "украинского озорного романа из народных уст" Александра Ильченко "Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица", дилогии Василя Земляка "Лебединая стая" и "Зеленые Млыны". Прослеживая истоки творческих исканий, закрепленных этими произведениями, писатель закономерно назвал имя Гоголя.

_______________

* Павло З а г р е б е л ь н и й. Неложними устами, с. 373.

"Львиное сердце" по-своему продолжает ту же самобытную традицию "химерного", "озорного" романа, воедино сплавляющего реальность и фантастику, патетику и пародию, неразрывно соединяющего лирику и публицистику с сатирическим шаржем и гротеском. Искусно сочетая правдоподобное с невероятным, П. Загребельный охотно допускает в фантасмагорическую стихию повествования бытовой анекдот, комический случай, просто казус, открывает широкий простор для "раскованного смеха иронии, остроты, шутки". Ведь смех, предупреждает он, начиная роман, "испокон веков рождался в этих степях так же щедро и обильно, как пшеница и вишни. Он жил тут свободно и независимо, упорно отрицая господство суровой логики и здравого смысла".

Географические координаты Карпова Яра - колхозного села, обжившегося после затопления на новом месте и названного в ознаменование этой новизны Светлоярском, а затем переименованного в Веселоярск, обозначены в романе более чем общо: приднепровские степи Украины. Зато координаты "сугубо литературные" названы куда как точно. Светлоярск "расположен на одинаковом расстоянии" от Байгорода Юрия Яновского и Груней Остапа Вишни, Ветровой Балки Андрея Головко и Новобуговки Михаила Стельмаха, других украинских сел, созданных писательским вымыслом и ставших художественной реальностью народной жизни. Выйдя за пределы перечня, приведенного П. Загребельным, вспомним также Пекашино из "пряслинского" цикла романов Федора Абрамова и Нижние Байдуны в одноименной повести Янки Брыля, Чутуру в дилогии Иона Друцэ "Бремя нашей доброты" и Антарамеч или Цмакут в прозе Гранта Матевосяна - эпические образы русской и белорусской, молдавской и армянской деревни, неповторимо по-своему озвученные в каждом случае. Свой "светлояровский эпос, пусть и скромный, и незамысловатый, но все-таки эпос" создает и П. Загребельный, заселяя его героями, чьи колоритные натуры служат поэтически обобщенному, изрядно сдобренному традиционным украинским юмором выражению народного характера. Это как раз и сближает "Львиное сердце" с "Евпраксией" при всей их тематической и стилевой несопоставимости, становится как бы мостом, перекинутым от одного романа к другому.

Проникаясь художественной сверхзадачей писателя, как не согласиться, что в его Светлоярске все "люди... необычны, кого тут ни возьми". Что ни фигура, то и незаурядная личность, то и тип. Не всегда положительный, иногда вовсе негативный. Как бывший вечно уполномоченный Совершенный, который, "кроме списков, отродясь ничего не читал", но зато "в рабочем порядке" был скор на руководящие нарекания: "Почему одна корова лежит на правом боку, а другая на левом и хвостами в разные стороны машут?" Или Иван Беззаботный с его "нахальным всемогуществом" секретаря "всех обществ, которые есть" в районе, - продукт "нашей социальной снисходительности". Или младший Самусь, обязанный своим "неуклонным восхождением к вершинам славы" нежеланию руководящего (и тоже бывшего) товарища Давай-Давай вникать в суть дела. Что такому "музыка сева", если его забота - опередить "природные сроки сельскохозяйственных работ", а "взойдет или не взойдет" чужая печаль. И что совесть, когда у него что ни "заявление, так только торжественное, а если энтузиазм, то только передовой!". Вот случай, когда не все, "что впереди, в самом деле передовое"...

Как видим, палитра юмора в романе "Львиное сердце" достаточно широка. Отнюдь не беззаботный, не просто веселья ради, смех писателя беспощаден тогда, когда становится средством социальной сатиры, острие которой направлено "против всего, что мешает человеку жить", - рутины и косности, головотяпства а бесхозяйственности, демагогии и очковтирательства. Но в соединении с лирикой он служит поэтизации героев, которые, как Гриша Левенец или Дашунька Порубай, воплощают обаяние и задор молодости, созидающее, творческое начало жизни. Ее ликующий разлив, победное торжество символизируют в мажорном финале романа "миллиарднопудовый, невиданный, первый в истории украинской земли, чудо-урожай и диво-жатва".

Эпос Светлоярска, созданный П. Загребельным, сюжетно близок довженковской "Поэме о море", роману В. Фоменко "Память земли", повести В. Распутина "Прощание с Матерой". Но в общей для них теме писатель нашел свое - поворот и угол зрения, стилевой ключ и художественные решения. И дал тем самым ответ на вопрос, который риторически поставил в начале повествования: "Все ли уже написано за писательским столом, все ли сказано про поле и луг, про шум ветра, капли дождя, пение жаворонка и грохот тракторов?" Конечно же, не все: безгранична нива народной жизни, которую каждый художник распахивает своим плугом-пером, и беспределен ее исторический и современный опыт, постигаемый словом. Недаром замечено в недавней дискуссии: "Роман философствует. Наш сегодняшний роман особенно остро и напряженно"*. Философствует и "историчествует" (что делать, если приходится изобретать глагол от слова "история"!) - вправе добавить мы, имея в виду как интенсивное обогащение собственно исторического романа, так и бурное вторжение "связи времен" в образный строй повествований о дне нынешнем. "Евпраксия" и "Львиное сердце" П. Загребельного наглядно подтверждает такую закономерность, действующую в многонациональном масштабе советской литературы.