– Вот видите, Войта, - усмехнулся этот голос, - думали ли вы когда-нибудь, что я однажды, предложу вам руку своей дочери? Да, жизнь подстраивает иной раз странные шутки...

Войта откашлялся.

– А она... Она знает?

Милостивая заколебалась. Встала, медленно прошлась, сжимая виски кончиками пальцев, потом повернулась, открыто сказала:

– Да. Знает.

Он зябко протянул:

– Почему именно я?

– Причин много. Во-первых, у Алены нет серьезных знакомств. Пока у нее только, безобидные развлечения, не более. После войны она будет учиться дальше, мы ведь и не думали о замужестве.
– Голос ее звучал то ближе, то дальше, вился над ним, как шарф, обвивал мозг.
– Слушайте, Войта, будем говорить откровенно! Не следует смотреть на это слишком серьезно, важно ведь только спасти ее, не больше. Помочь. Если вы не захотите, вас этот шаг ни к чему не обяжет. Это уж ваше с ней дело. А конец войны не за горами. Все это может быть просто... формальностью, понимаете?

Слишком внезапно все это обрушилось на него.

Она кружила вокруг него по пушистому ковру, голос ее мягко проникал ему в мозг, от голоса исходила спокойная убедительность - и все же Войта не находил в себе решимости ответить. Голова трещала.

– Не знаю точно, каковы в последнее время ваши отношения с ней, но мне кажется, они уже не так теплы, как раньше, когда вы были крошками. Ведь вас, бывало, водой не разольешь, прямо как двойняшки - конечно, люди меняются, тем более теперь; и все же я надеюсь, что вы ее любите, хотя бы как давнюю подругу детства. Или я ошибаюсь?

Она остановилась у него за спиной, а он все молчал, молчал, уставившись на пестрый узор ковра; тогда она положила ему на плечо неземной легкости ладонь. Войта не смел шелохнуться.

– Я не хочу принуждать вас. Войта. Не имею права. Все зависит от вас одного. Никогда не допущу, чтоб вы ответили мне сразу, необдуманно, чтоб вы совершили поступок, в котором позднее раскаивались бы. Знаете что? Подумайте-ка об этом на покое, а потом мы обо всем поговорим. Завтра, ладно?

Он выкарабкался из объятий кресла и неуклюже двинулся к двери, пробормотав «до свидания». Дверь закрылась за ним бесшумно, он стоял на лестничной площадке, взгляд его скользнул по красному дереву перил; потянуло съехать по ним - удержался.

Схватил себя за волосы, подергал. Нет, не спит!

Вот история-то! А когда он достойно и медленно спускался по ступеням, входная дверь распахнулась, в вестибюль ворвалась Алена, портфель под мышкой, волосы раскиданы ветром, лицо красное от бега... Она насвистывала по-мальчишечьи и была такая хорошенькая! Заметив его, нахмурила брови, заколебалась, но тут же решительно пошла по ступенькам наверх, навстречу ему. Они встретились на середине лестницы.

Алена оперлась на перила и начала разговор с непривычной серьезностью:

– Слушай... ты был у мамы?

– Да.

Она вопросительно посмотрела на него, смущение пробежало по ее лицу.

– И... вы говорили об этом?

– Да.

Он не отвел глаз, только переступил с ноги на ногу; он немножко мучил ее, сознательно - это доставляло ему какое-то смутное удовольствие. Алена утратила спокойствие, потупилась, закусила нижнюю губу, двинулась было своей дорогой, да вдруг повернулась и схватила Войту за мятые лацканы пиджака.

– Войтина, я знаю, что ты думаешь!
– воскликнула она с несчастным видом. Ты вправе так думать, но... это не так! Нет! Поверь мне хоть в этом. Я, может быть, шальная, иногда, наверное, бывала и злой, но... не это. Не грязь. Я всегда любила тебя, хотя... И сегодня утром я вовсе не врала. Слушай, обещай мне, - тут она тряхнула его, будто дело шло о спасении ее жизни, - обещай мне, что не сделаешь этого... если по-настоящему не захочешь! Ты должен обещать мне! А то все испортишь, понимаешь? Тогда уж лучше взять мне узелок да добровольно махнуть в рейх. Пожалуйста, обещай мне!

Ну что тут будешь делать? Он еле-еле опамятовался, снял ее руки со своих лацканов, сжал их в ладонях. Руки были холодные, пухлые и легкие, и ему захотелось согреть их, подышать на них, погладить ее по растрепанным волосам, поцеловать ее глаза; глаза смотрели на него снизу, такие влажные, умоляющие, такие синие - он узнал их: то были глаза девочки в летнем платьице в синюю крапинку.

– Ладно, обещаю, - буднично проговорил он, подавляя растроганность. Факт... Ну, ну, хватит...

Он оставил ее, немного упавшую духом, и пошел вниз на ватных ногах, а на его простом лице вспыхивали и гасли робкие улыбки, какими улыбаются только люди, захваченные врасплох неправдоподобным счастьем. Но Алена их уже не видала.

Под лестницей он остановился и, не снимая руки с перил, крикнул наверх:

– Эй! Передай маме... то есть милостивой пани... что я это... согласен, ладно? И не бойся больше!

– Войтина!

Он не успел перевести дух, как она слетела вниз падающей звездой, впилась губами ему в рот.

– Ох ты...
– прошептала восхищенно, зарывшись пальцами в его волосы.
– Я знала, ты поможешь... честное слово, знала...

Немного погодя, когда он, чтоб успокоить мысли, возился в своем чулане с проржавевшим мотором, у него за спиной открылась дверь. Он знал - это мама.

– Чего было нужно милостивой пани?

Не оборачиваясь даже, он сказал будто так себе:

– Да ничего особенного. Она только хочет, чтоб я женился на ихней Алене.

...Слова, слова, слова. Павел прав: фразы, высокопарные, завитые, стилистические экзерсисы... На вид ужасно тяжеловесно, а постучи - отзовется пустотой. Видно, нет у меня того, что называется талантом. Так просто, валяю дурака, балуюсь, порчу по вечерам бумагу - на доске для глаженья, под слабой лампочкой.