О, господи!

Протряс головой и видит - точно! Сидит он не в котухе. Сидит в избе, на припорожной лавке. Изба утренним солнцем полна. Гости поразвалились кто где, спят, хоть в пушки бей. Напротив зеркало овальное висит, но его Корней взглядом избегает. Сам думает о себе: вот, мол, до чего измаялся человек, не помнит, где уснул.

Поднялся, встал на затекшие ноги, да и увидел все же отражение свое.

Ба-а!

Стоит он посреди избы черт чертом. Вся морда густой сажею вымазана. Никакого родимого пятна даже не видать.

Ну уж, это уж... простите. Это уж точно Тихонова братия поработала - чтоб вы все спали, да не скоро встали!

Поплевал Корней на палец, щеку потер - сплошная чернота. Густа-я, хоть ножом скреби. Заторопился, понятно, до рукомойника. Умываться стал - вода голимым дегтем полилась.

Сам плещет Корней водою, а сам все на парней поглядывает: может, кто пошевельнется, выдаст себя?

Отмылся Корней, утерся, опять до зеркала подошел. Что такое?! Он и так, он и сяк... Никакого сомнения нету: потускнело его родимое пятно, да еще как! Потускнело и натянулось. Рыхлина сделалась упругой и щетина повыпадала. Даже чуток бородка русая закурчавилась.

Не доверил Корней такой радости чужому зеркалу, до своего в клетуху кинулся, но и в стареньком, надежном стекле не увидел себя привычного.

У него даже голова закружилась, тошнотная слабость напала. Да такая, что пришлось на топчан свалиться.

Свалился Корней на топчан и мертвецки уснул.

Так заснул, что не слыхал, когда дом поднялся.

Разбудил его Тихон - заявился в клетуху жратвы требовать. Но взамен голодного ора, только глаза вылупил да и навякал непродуманное:

– Во! Чем это ты морду свою навел? Я еще третьего дня заметил - навроде посветлела, да не придал внимания. У какой бабки лечишься? Говори. Я тоже хочу толщину свести.

Чем было Корнею объяснить перед Глохтуном такую в себе перемену? Не зеркалом же чудесным. Он и сказал первое, что на ум подвернулось: имеется-де лекарка такая; только не знаю, мол, возьмется ли она жир твой сгонять. Спросить бы ее надо.

– Так ты спроси поживее.

– Не ведено мне до нее ходить. Сама придет, когда надо.

– А как она тебя лечит?

– Да как...- вынужден был Корней сочинять дальше.- Берет старая, на сажу наговаривает и велит мазаться. Маленько посижу да и смываю.

– То-то я и гляжу - полный таз под рукомойником чернотою намыт. Сажа-то, поди-ка, осталась. Дай попробовать.

– Она всякий раз новую доставляет, - пришлось выкручиваться Корнею.

– И чо? Шибко красивым намеревается она тебя сделать?

– Как получится.

– А как ты ее нашел?

– Сама нашлась, - не придумал Корней.- А когда снова придет, того доложить не пожелала.

– Может, осталось все-таки маленько. Дай. Терпенья нет - хочу красивым стать.

– И я хочу,- вдруг впялился в клетуху Мокшей-балалаешник, который, знать, подслушивал за дверью разговор братьев. И не один подслушивал, поскольку по-над его плечом выставилась борода Прохора-Богомаза. И он сделал заявку, что и я, мол, не откажусь. Нестор же Фарисей поднырнул под балалаешникову мышку и задребезжал:

– А росту, знаете ли, ваша бабуся не добавляет?

Корней растерялся: первый раз в жизни довелось ему соврать, и вот во что это выливается. Сразу оказался в полной осаде. Куда деваться? А куда тут денешься? Хочешь, не хочешь - либо дальше ври, либо сознавайся. Сознаться, кто поверит. Стал дальше выдумывать:

– Ежели старая соизволит еще придти, я передам ей наш разговор.

– Зачем передавать? Ты лучше сведи нас с нею.

Что оставалось Корнею делать.

– Ладно,- сказал, но тут же оговорился: - Ежели, конешно, она того захочет.

Еще день-другой повыпендривалась перед Корнеем гостевая братия, а там стала до него интерес терять. Нестору Фарисею, например, так и не удалось обнаружить в старшом Мармухе ни зверя, ни ползверя, ни блудливого кота. Что же до Мокшея-балалаешника, так этот Семизвон, после фазаньего наряда и глухаря, вспомнил и кочета. Добрался до какой-то солнечной цапли (где он ее поймал?), и на ней у переборщика, видно, заворот мозгов случился: взамен штанов стал юбку просить. Но главной причиной Мокшеева отступления послужило то, что припевки его ни с какой стороны Корнея не прошибали. На десятой, на двадцатой ли частушке сочинитель не выдержал, взъерошился:

– Ты чего меня не хвалишь,- зарычал он.- Я люблю, чтобы меня по сердцу гладили. Ласка внимательная мне для запалу потребна - понимать надо! Ведь я же воображенец!

– Похвалить бы можно,- схитрил Корней, чтобы того горше не разобидеть Мокшу истинной оценкой его способностей.
– Похвалить, не гору свалить. Только моей голове, в картинках твоего воображения, мало чего понятно.

Но тот все-таки разобиделся. Да еще как. Даже обругал хитреца.

– Дуболом ты,- говорит,- с хутора. Лапоть веревошный. Чего тут понимать? Тут и понимать-то нечего.