Шишкарев помолчал, обвел глазами тесноту коридорчика и вдруг спросил:

– А как жили казаки? Свобода! Станичный сбор большинством голосов решал всякие дела. Атаман за порядком наблюдал. Уйма хлеба, скотники - и дед и отец. Своя лошадь, свое обмундирование, а винтовка и сабля - от казны. Во многих станицах грамотность являлась обязательной. Теперь если подряд неурожай два лета - неизбежная голодовка, а тогда запасы зерна в станичных амбарах...

– Бывали запасы, - согласился я, - а как не стало их, в селе у нас из такого амбара клуб устроили - веселиться бросились.

Шишкарев опять вернулся к разговору о шолоховском герое. Будто бы он в лагере с настоящим Гришей Мелиховым в одной бригаде шпалы укладывал на Монголию.

– Ветер. Стужа, - рассказывал он.
– Холодный дождь. Гоняем тачки с землей, а над нами висит лозунг - по красному кумачу белые буквы: "На трассе дождя нет!" А он идет... Косточки казачьи остались там. Выжили кто? Сапожники, портные, парикмахеры, пекаря, повара, а не работяги...

– Помню, обнаружили сыпняк. А дезокамеры нет. Мелихов предложил бочку, как было в войну.

Большой котел вмазали в печку, над котлом - пузатая бочка. В нижнем дне ее просверлено с десяток отверстий. Вода в котле закипела, и пар через эти отверстия попадает в бочку, а в ней развешана одежда. Верх бочки наглухо закрывают крышкой. Через несколько минут паразиты погибают в горячем пару.

– Просто, - сказал я.
– Могло быть и за тысячи лет до нас.

– А сколько можно в бочку повесить одежды? Тридцать рубах?
– Он поднял брови.
– А заключенных, начиная с двадцать девятого года, - миллионы... Засиделся я тут. А чего это к тебе Лева забегал? Бывший нарком Грузии? Проныра.

– Просил куртку прожарить.

– Врешь. Я-то знаю Леву насквозь. Ищет место с бабой встречаться. Она жила с хлеборезом, тот попал в сельхозколонию. Гулящая была на воле. Братья на войне, а она водкой спекулировала. Придумает же - куртку прожарить.

– А мне долго ли прокалить ее...

– Для кухни часто утюжат куртки. Зачем врешь ты? Он выкрутится, а тебе - тачка, лом. В прошлом году его на кухне с девкой захватили. За мешками с крупой. Отсидел в изоляторе...

Я подумал: "И сам ты грешнее грешных. Отгородился в каморке, влез в доверие к начальству - сквозь пальцы смотрят, что твоя под боком в медсестрах..."

Шишкарев, словно бы угадывая мои мысли, сказал:

– Был тут у нас историк, держал я его в банщиках из жалости, любил он повторять о людском неравенстве: что позволено Юпитеру, то не позволено быку. Юпитер - бог какой-то в древности. Ему, понимаешь, многое было позволено, как начальникам нашим, а быку - ничего. Скотинка в упряжке мы. Историк неважно мыл пол в бане, силенки не хватало дрова пилить, но подкармливал я его. Он родом из казачества, а у меня в штате половина донские и кубанские...

– Кладовку не устраивай при жарилке.
– Федор Иванович поднялся с топчана.
– Оба пострадаем. В прошлую осень взял я из доходяг донского казака к этой печке, а он тут приятелями обзавелся. Кладовка продуктовая, поблядушки забегают. Бардачок у Петра Платоныча. Загремел старый казак. Не попади в изолятор, на общие... Живи с оглядкой.
– Он ушел.

Ночью к нам привезли заключенных, которых поселили в старый приземистый барак с решетками на окнах.

Утром разнесся слух:

– Изменники Родины! Сидят в буре.

Буром назывался барак усиленного режима, где некоторое время находились эстонцы, латыши, литовцы перед отправкой их в дальние этапы. Заключенные в нем после работы не имели права выходить в общую зону, на спинах у них имелись крупные номера, заменявшие фамилии.

Я, как и другие, поверил, что привезли действительно каких-то изменников, похожих на зверей. И пошел посмотреть в окошко бура.

– Ну что ты уставился?
– спросил меня молодой человек.
– Живешь тут как на курорте. Небось и бабенку имеешь. А мы побывали на передовых, в окружении, едва к своим вырвались. У тебя какой пункт?

– Десятый.

– Болтун. А у нас самый трудный пункт - измена Родине. Москвич? А я из Тулы. Земляки. Принеси маленько хлеба.

– Как я тебе его передам?

– Найдем способ.

Я принес бывшему солдату полпайки хлеба и поговорил с ним.

"Буровцев" мыли в бане. В раскаленной камере прожаривали гимнастерки, солдатские брюки, фуражки.

– Продай мне сапоги, - предложил я своему знакомому.
– Все равно с тебя их снимут. С меня в свое время сняли отличные ботинки.