Вечный жид

Н. Тамарченко: "…роман Михаила Берга, будучи по всем признакам «ироническим дискурсом», одновременно рассчитан и на безусловно серьезное восприятие. Так же, как, например, серьезности проблем, обсуждавшихся в «Евгении Онегине», ничуть не препятствовало то обстоятельство, что роман о героях был у Пушкина одновременно и «романом о романе».

…в романе «Вечный жид», как свидетельствуют и эпиграф из Тертуллиана, и название, в первую очередь ставится и художественно разрешается не вопрос о достоверности художественного вымысла, а вопрос о реальности Христа и его значении для человека и человечества".

Н. Тамарченко: "…роман Михаила Берга, будучи по всем признакам «ироническим дискурсом», одновременно рассчитан и на безусловно серьезное восприятие. Так же, как, например, серьезности проблем, обсуждавшихся в «Евгении Онегине», ничуть не препятствовало то обстоятельство, что роман о героях был у Пушкина одновременно и «романом о романе».

…в романе «Вечный жид», как свидетельствуют и эпиграф из Тертуллиана, и название, в первую очередь ставится и художественно разрешается не вопрос о достоверности художественного вымысла, а вопрос о реальности Христа и его значении для человека и человечества".

…не знаю, не уверен, боюсь напутать: на чем я кончил в прошлый раз? На каком-нибудь знаке препинания, что я поставил либо нет, не помню, поставил, конечно, в смысле фигуральном, переносном, да, да, только в переносном, и, уж вероятно, не точку, которая только расплывается в корявую географическую кляксу в виде Мертвого моря, если притиснуть промокашкой, ворсистой, теплой и шершавой, пахнущей новой ученической тетрадью, понедельником или круглым животиком пресс-папье с приятной холодящей мраморной рукояткой, увенчанной шлемом, промокнуть чернильную точку вытертой от употребления фланелью и поставить пресс-папье на место, ощутив на минутку его приятную тяжесть. О, я не рассказал тебе еще и десятой, сотой доли того, что хотел и о чем ты так и не узнал, о женщинах, блондинках и брюнетках, тонких и пухленьких, о мягких местах и жестких словах, о мучениях любви и как они умеют расчесывать волосы на ночь, свешивая волнистую гриву, шелковистую тяжелую массу, набок, на одно плечо, и расческа с сухим треском ходит туда-сюда, плавными рывками, по кругу, а свет от моргающего на ветру фонаря сеется сквозь узкую щелку в тяжелых гардинах, подрагивает, пританцовывает в тысячах бликах-близнецах на худенькой быстрой ручке, а когда на мгновение гаснет, то видна пыль, осевшая на настенном и косо висящем зеркале в деревянной раме. А сколько я знаю разных историй, нравоучительных и занятных, смешных и грустных, трагических и нелепых, о конвертах с синей печатью, о книге, что открывалась только на одной странице, о девушке из Гренобля, которую украли, а потом ее родители каждое утро получали коричневые бандероли, пахнущие сургучом и бечевкой, - ну, ты уже догадался, что было в этих бандеролях; и многое, многое другое, только слушай, Нюма, мальчик мой! А чем, скажи, не тема: тайна Пизанской башни? Да, а сколько игр и их секретов я смогу тебе открыть: игр для двоих, троих и четверых, карточных, настольных, - требущих только листка бумаги и карандаша, твердого или мягкого, фабрики Сакко и Ванцетти или любой другой, а если есть шариковая ручка, то подойдет и она, только я, ты знаешь, предпочитаю традиционное перо - пикет, американский покер, безик, преферанс классический, который хорош в поезде и на пляже, если компания мужская и нечем заняться, а для дам - бридж с цветными фишками и металлическими жетончиками, которыми, кстати, можно звонить в телефоне-автомате, если, как назло, куда-то запропастились все двухкопеечные монеты, а звонить надо позарез. А игры для одного, если ты сидишь в печали, поздний вечер, один, лампочка на дачной веранде, обернутая пожелтевшей газетой, светит тускло, стакан с недопитым чаем оставил на клеенке несколько мокрых пересекающихся кругов: чем, скажи, в таком настроении плох пасьянс Маргариты Наваррской, этой лучшей писательницы среди всех принцесс и превосходной собеседницы? Тайну этого пасьянса она открыла мне однажды, в укромной галерее, с глазу на глаз. Когда к моему соседу еще приходила на свидание испуганная жена его, то как удивлен я был ее поразительным сходством с моей приятельницей Маргаритой: та же аристократическая неправильность черт - вытянутое треугольное лицо, высокомерно высокие скулы, припухлые бледные щечки, глаза под геометрически прямыми бровями, выпуклые, точно у ночной птицы, с искорками затаенной грусти либо порочности, я не разглядел, но главное - нос, как ребро, пересекающий личико биссектрисой пополам, нос римского патриция, только острей и длинней, нет, не гоголевский нос, не орган коллежского асессора Ковалева, а нос ученой библиотекарши, что почти цепляется за крепко сжатый девический рот с несколько опущенной нижней губой, а дальше - остренький подбородок с ямочкой, говорящей об обидчивости женской натуры. А если отсечь от этого имени последнюю букву, как другой королеве отсекли голову, пока она стояла на карачках? То останется просто Маргарит - или жемчужина, если вспомнить греческую речь, - как назвал свои поучения Иоанн Златоуст (ок. 347-407); ты только не путай Маргарит с Маргерит: одна буква делает перекресток, на котором, переминаясь с ноги на ногу, будто хотят «пи-пи», стоят под дырявым зонтиком одной фамилии два брата, бездарные писатели Поль и Виктор, не По и Вирджиния и не Поль и Виргиния, а Поль и Виктор, стоят и читают по очереди друг другу свои идиотические книжки: сначала читает Поль, а Виктор слушает, прикрыв глаза, потом читает Виктор, а Поль ему внимает; а помнишь ту забавную эротическую пьеску про дурачка Маргита, древнегреческого автора, пародирующего Гомера, кучерявый эпос и дактилический гекзаметр (а может, это и сам Гомер - неизвестно), что я когда-то поставил: одно действие - брачная ночь, множество смешных положений, связанных с различными сексуальными позами и топорным юмором древних? О, сколь прекрасно чтение на воздухе: где-нибудь на берегу тихой реки, у озера, по зеркальной поверхности которого скользят жуки-плавуны, хрупкий недлинный камыш напоминает небритую щетину, в полях, в пампасах, или просто поставить раскладное парусиновое кресло посреди лесной полянки, втиснуть в его мягкие объятия свои телеса, возложить неуемные локти на удобные подлокотники и листать страницу за страницей, страницу за страницей, - сколь благословенно, Нюма, сословие читателей: кто свободней, партикулярней, независимей этих скромных граждан, сидящих в парусиновых раскладных креслах с книжкой в руках посреди лесной полянки среднерусской полосы: возмущенная ветром трава-мурава волнами ходит под ногами, стволы дерев плотной толпой теснятся вокруг, и кроны сливаются, как мужчина и женщина в любовном объятии; меж могучих ветвей ближайшей ели, выступившей на два шага вперед, кое-где поблескивает серебряная паутина, словно некая шустрая старушенция быстро мельтешит спицами, кончая вязание; скрипит или, я бы даже сказал, стонет, если это не покажется тебе слишком сильно сказанным: но именно стонет трещина старой дуплистой березы с отломанной вершиной и почерневшими от старости кистями ветвей, стонет, как старый человек от болей в пояснице, как стонал твой дедушка, поднимаясь по лестнице своего дома в Могилеве, шепчет что-то в ответ ветру всей своей поределой кроной; но вот ветер потух - замерло, еще чуть-чуть позвенев, монисто листвы, трава по-собачьи прилегла у ног - и сиди, читай себе дальше, строчку за строчкой, страницу за страницей, - кто тебя свободней? А коли надоест, я не утверждаю, что обязательно надоест, но можно просто устать, автор потребует некоторой передышки, раздумия, то всегда есть отвлечение: как хорош бадминтон в лесу, особенно если нет ветра, а есть хороший напарник, - без всякой сетки, мы не пижоны, выбрать площадку поровнее, шагов так семь-восемь, и перебрасывать перистый воланчик с круглым резиновым носом, ударяя туго натянутой ракеткой, отчего в теле - в ответ - тоже задрожит какая-то приятная струнка; а нет напарника - тоже не беда, можно играть и одному: встать против дуновения воздуха, которое есть всегда, и посылать блаженную тяжесть воланчика вверх, стараясь, чтобы он летел красиво и вертикально, разрезая воздушный пирог углом падения и отражения, опять ловить упругой сетчатой поверхностью, подставляя ее перпендикулярно, и снова смотреть, как оперенный, точно рифма, воланчик уходит от тебя в небо; скажу заранее - когда играешь в бадминтон один, удовольствие тем больше, чем реже воланчик упадет на землю мимо твоих ротозейских рук! А помнишь, как один незадачливый воспитатель учил свою малолетнюю питомицу, используемую им не по назначению, приемам лаун-тенниса на кортах Среднего Запада; не знаю, как ты, но я до сих пор иногда выезжаю на левую сторону дороги, не снижая скорости, мчусь на поток машин, которые, испуганно сигналя, сворачивают в сторону, обалдело машут сквозь ветровое стекло руками, крутят указательным пальцем около виска, но я жму на акселератор, а когда колеса, как рыба в тесте, увязают в земле, сижу, зная, что больше не шевельнусь ни ногой, ни рукой, ни пальчиком, пусть несут на руках до машины, втискивают на заднее сиденье, а перед глазами стоит заплаканное личико этой стыдливой сиротки, ведь она плакала каждую ночь, если думала, что я сплю, или та гримаса, которую я подглядел у нее в ванной, трудный, трудный путь к освобождению своему выбирает иногда тварь человеческая, не ведает, что творит, как сказал бы Ивушка Плакучая. Вот бы с кем тебе - а, вон Прозерпина, дежурная сестричка, с уткой к Столбняку прошла, который, вероятно, и сегодня не встанет, а так и будет, как истукан, сидеть в своей буддийской позе, пока Гиппократ из института Сербского обход не закончит, грядки пропалывая и сорняки выкорчевывая; не помню, боюсь напутать, запамятовал - рассказал ли я тебе, что этого монаха так и привезли с Малой Садовой - ступни, скрепленные судорогой, ловко на бедра выворочены, чтобы лотос получился, и лик немой и бесстрастный, в себя обращенный. Постой, скажешь ты, а разве у нас есть буддийские монахи? У нас есть все, отвечу я. И все они живут на Малой Садовой? Да, буддийские монахи живут на Малой Садовой, просто Садовой, но не только - одного буддийского монаха мне показали в переулке Ильича, дом восемь, квартира семнадцать: одиннадцатый день сидел он посреди коммунальной кухни в позе безмолвия, погруженный в собственные медитативные видения, как ведро в колодец с водой, с лицом и телом, позеленевшим от напряжения (а может, наоборот, расслабления, как правильно - я не знаю), словно от кислорода медный памятник; голодный как собака, ибо, конечно, не ел все это время, а его то и дело проверяли на бесчувственность - кололи иголками и булавками, значками, которые специально для этого отцепляли от лацканов пиджаков и кофточек, синтетических курток с олимпийской символикой и без оной, одна девушка вынула из уха золотую клипсу в виде подковы и попыталась закончить фигуру умолчания с ее помощью, но тщетно; монаху подносили к ноздрям ватку, обильно смоченную нашатырем, ставили на спину дымящие огнем банки, отчего спина стала напоминать шкуру леопарда, и квартирная кошка от ужаса выгибала спину Львиным мостиком; за оттопыренный палец ему цепляли веревку для сушки белья - монах был безучастен: говорили, что он готовился к этой медитации семь лет и собирался выяснить свои отношения с Конфуцием. Но наш собственный буддийский монах Петр Семенович Столбов, или Столбняк в просторечии, был совсем другим: он стал буддийским монахом внезапно, по велению сердца и открытой всем сквознякам души, за пятнадцать минут до обращения он еще не знал, во что обратится: руки вдруг скрестились на груди, словно букву «х» изображая, и ноги сами эту же букву повторили. А вот и Изобретатель наш проснуться изволили, вывернул из-под одеяла свое лицо, помятое, точно обод велосипедного колеса, проехавшего по гравию, хотя лицо значения не имеет, ибо имеются еще и уши, отбрасывающие тень, словно листья платанов, так что не виден затылок, скошенный, как каблук; уши, должен заметить, живут самостоятельной жизнью, ибо, если позволено будет сравнение, так сказать, гипербола, выдают любое стремление души, как хвост, не желая его, впрочем, унизить, собачий. У тебя не составилось впечатления, ты желаешь пространней? Пожалуйста. Представь себе тогда Мичмана Изи с шестиклассным образованием, выгнанного за неуспеваемость из ремесленного училища, полуденный, если угодно, возраст, то бишь что-то между сорока и пятьюдесятью, маленькие медвежьи глазки, спадающая на лоб челочка, огромные, как ты понял, уши, и присовокупи к услышанному перечню космогоническую теорию бесконечно малых и бесконечно больших инфрадвижений и роль главаря банды космического шпионажа, вот как раз встретился с ним взглядом - ишь, смотрит, жидомор-мухомор, жидомасон проклятый, взглядом излучает, надо гиппократу иванычу пожалиться, чтобы личность оградили, ибо невозможно творчески мыслить, когда разные жидоморы взглядом вербуют, нет, думаю, смотреть нельзя, ни-ни, и не буду, сделаю вид, что взгляда евонного не замечаю, мол, меня это не касается, а то скажут, чего это ты так разволновался, тем, у кого совесть чиста, бояться нечего, ни-ни, и смотреть не буду, накроюсь простыней с головой, вот так, ага, выкусил, на, выкуси, вот только дышать тяжело, душно как-то, воздуха мало, простыня горячая и ко рту прилипает, ага, а мы струечку сделаем, воздухопровод проведем, вот так сюда пальцем подыму, и воздух чистый побежал, другое дело, ишь, слово-то какое придумал - воздухопровод, само получилось, смотри-ка, заковыристое словцо-то, а, вот водопровод был, его кто-то другой придумал, а воздухопровод - его и не было, его я придумал, а что - слова новые тоже, поди, не каждый день изобретаются, это, может, и пошибче будет, изобретатель воздухопровода илья кузьмич ухов, звучит, а, вроде ничего, слова тоже, будь здоров, принадлежат народу, и мы не позволим, да, да, и что-нибудь такое завернуть, а что, могут и в центральной печати поместить, так, мол, и так, изобретено новое слово, пользуйтесь им по праву, применяйте по назначению, не жалко, а изобретатель этого слова такой-то и такой-то, и пусть фотографию пришлепнут, небольшую, будьте любезны, мы не гордые, пусть хоть как на паспорте, да, и обязательно подзаголовок - мол, так и так, университет на дому, нет, как-то нехорошо, не так звучит, не очень подходяще, лаборатория мозга - это уже лучше, научного больше и попроще, но тоже не то, как-нибудь иначе, вроде - изобретатель шутит, или - размышляя на досуге, а то подумают, будто он только сидит и слова разные выковыривает, как изюм из булки, а вот он не только, не только, вот это и надо подчеркнуть - то есть главное дело, мол, пока главная теория создается, напал на новое слово, по этому поводу и статейка тиснута, вот только подзаголовок надо бы половчей составить, а то они, конечно, у них одни свои, а как голос новый, никому не известный, - так ему преграды и препоны всякие, мол, так и так, нет, милые товарищи, извини и подвинься, этак у нас дело не пойдет, этак мы с вами знаете куда заедем, мы с вами, и тут что-нибудь такое хлесткое, тут можно, мол, так и так, что-нибудь такое эдакое, ну-ну-ну, нет, что-то голова сегодня не то, не варит и дышать трудно, душно, ах ты - воздухопровод засорился, так-так-так, сейчас мы его прочистим, вот так, вот так получше, но голову все равно чего-то не того, будто влияет кто-то, ага, это наверняка жидомор проклятый взглядом своим излучает, надо бы посмотреть - глядит или нет, жалко, я щелочки никакой не оставил, глазочек бы такой потайной, а то совсем с головой накрылся, ай-я-яй, как же так, как же я так сделал, какой козырь я им дал, да, дал я маху, ведь они теперь скажут - ага, накрылся, спрятался, значит, испугался, значит, совесть не чиста, у кого совесть чиста, бояться нечего, а тут взял с головой накрылся, это меня все мухомор запутал, взглядом смутил, масон проклятый, вот я простыней и накрылся, будто сплю, а если и вправду вид сделать - будто я сплю, а по нечайке простыней с головой и накрылся, будто так, будто ничего, а потом душно стало - я и воздухопровод сделал, да, да, постой, а вдруг они заметили, как я пальцем-то по простыне со своей стороны водил, струйку сооружая, воздухопровод, будь он проклят, делая, ай-я-яй, наверняка заметили, жидомор этот, конечно, первым заметил, как же, скажут, ты спал, если пальцем с обратной стороны водил и воздухопровод делал, ну и влип, ну и вляпался, как же быть-то теперь, а может, я со сна пальцем по простыне водил, сплю себе, вдруг, глядь, вижу, то есть во сне вижу - муха сидит, я ее отгонял, мол, кыш, кыш, лети отсюдова, и пальцем ее, да, вот, значит, гоню ее пальцем, это во сне, конечно, а им со стороны кажется, будто я воздухопровод какой-то делал, а ничего подобного, никакого вашего воздухопровода и в глаза не видел, нет и нет, категорически, и слова такого не слыхал, ни разочка, так что отдохни подвинься, а воздухопровод тю-тю, это ты его сам придумал, чтобы на меня наклепать, а на меня так просто не наклепаешь, я еще ого, я сам наклепаю, так что, может, ничего страшного и не получилось, я, мол, спал, а со сна и так далее, спал, спал, а теперь проснулся, ага, надо вид сделать, что я спал и сейчас сплю, а сейчас просыпаюсь, ага, а как я просыпаюсь, мне антонина, жена то есть, всегда говорила, ты как паровоз храпишь, особенно если на боку завалишься, я тебя так и так толкаю, и локтем и коленом подвигаю, а ты храпишь и храпишь, как телега несмазанная, ладно, завела карусель, на себя сперва погляди, вот, и объяснять нечего, будто специально, храплю-не храплю, лишь бы прицепиться к чему было, а тут дело природное, понимать надо, это кому как положено, ну да тебе не понять, не твоего ума дело, да, да, не по сеньке шапка, вот так, ага, извини за грубость, ага, не суй свой нос, да, да, это тебе не выточки-цветочки, это тебе не пропуска на своей вертушке просматривать, это понимать надо, я и говорю, что, что, я и не зарываюсь, это ты зарываешься, ты смотри, ага, или иначе, вот, а на каком я боку лежу, а я на спине, значит, могу и не храпеть, так, теперь просыпаюсь, а чего просыпаться, чего делать-то буду, на жидомора смотреть, так удовольствие маленькое, а мне чего, лежу на спине, простынка вот сама сползла, дышать можно, все равно ведь сплю, вот и буду спать, пусть так и думают, ага, если что, то так и скажу, спал себе и спал, а мыслью можно и во сне заниматься, интересно, а глядит он на меня сейчас или не глядит, а, нет, надо отсюдова выбираться, из болота этого, каждый день взглядом излучают, в масона вербуют, я не для себя стараюсь, я, будьте любезны, теорию главную делаю, а мне мешают, вот, прошу оградить, они меня сюда специально засадили, масоны проклятые, а теорию тем временем и прикарманят, ишь, хитро задумали, нет, надо к общественности обращаться, мол, так и так, ага, прямо сейчас и сочиню, будьте любезны, засадили, прямо к главному врачу, в связи с тем, что во вверенном вам учреждении невозможно, хорошо, хорошо, невозможно, и тут что-нибудь такое подпустить, чтобы поняли, с кем дело имеют, ого, в то время как, да, категорически, ну да это ерунда, это я потом на бумаге еще лучше накатаю, ага, мол, так и так, поместили куда, вот, что за компания у вас здесь обитается, надо разобраться, да, и тут что-нибудь такое высокое, про материю какую-нибудь, короче - возражаю, да, это что же такое получается, уж про жидомора не говорю, тут вообще разговор особый, в другом месте и в другое время, а взять хотя бы престолонаследника, так ведь это монархист матерый, едрена вошь, чистой воды, он мне и воззвания читал, еще слова там такие наверчены, мол, так и так, император такой-сякой и все такое прочее, я ему, конечно, поддакивал, ибо вижу, что человек не в себе, но сразу скажу: я не согласен, а то, что кивал, так это для отводу глаз, потому что я-то его сразу раскусил, да, да, будьте любезны, это вы с ним цацкаетесь, потому что без понимания, я, конечно, извиняюсь, да, я-то сразу понял, что он это только так, прикрывается, мол, да, я не в себе, чтобы вы поверили, а он тем временем пропаганду свою гундосит, что хочу, мол, то и говорю, так и получается, а скрипачишка этот бывший, если в таком разрезе брать, к нему еще жена его, пиликалка тоже, ходила, цаца расфуфыренная, глаза еще такие испуганные, как блюдца, бледненькая такая, даже хвостом с испугу не вертит, даже как зовут - запамятовал, иван павлович, что ли, его еще ивушкой плакучей кличут, за то, что худой, как хлыст, не знаю, шепчет еще все время, шептун вертлявый, про своего елеем помазанного, шепчет и шепчет, ага, мол, бичует, каким он был, непотребства разные рассказывает, мол, кается теперь, такой я и сякой-разэтакий, а ты не блуди и каяться нечем будет, ишь, нашли манеру - так и так, будьте любезны, этак каждый может: сперва нагадить, а потом языком лизать, а ты сперва не делай, ты вежливые понятия имей, вот я и говорю, вы куда же меня поместили, да и ванечку взять, эники-бэники-си-колеса, это, эники-бэники-ба, черт знает что получается, просто совсем дебил натуральный, ага, ухо вертит, рожи разные строит, хорошо - тихий еще, а так не знаю прямо, как и быть, обстановочку прикиньте, товарищи дорогие, а у меня контакты важные, космические, можно сказать, информацию, будьте любезны, из первых рук получаю, такое дело, все ниточки к себе прибираю, ибо они (но это не вашего ума дело) меня за своего считают, мне молоко натуральное выдавать можно, за вредность полагая, ибо, получается, я как на спецзадании нахожусь, хотя и против своей воли, так как не подготовлен, но паутину их вражескую, происки и так далее, как пить дать, но это как бы дело общественное, которое я поневоле на себя взял, так как сам выхода пока не вижу и о нем не все сообщаю, а так просто думаю, это я знаю, кому отпишу, это, будьте любезны, штуковина тонкая и государственная, а вам, чтоб понятие имели, что поставлен в невозможные обстоятельства, перед видом, так сказать, а мне еще труд мой закончить надо, хотя это опять профиль не ваш, это в академию сообщать надо, мол, так и так, находясь на вынужденном спецзадании государственной важности и необходимости, отлучен от книг, проясняющих философское содержание, и документов, не имею сил продолжать начатое ранее, о чем сообщал, и вообще существую вперемежку, да, да, да, как коллеги по призванию, так и так, все понимаю и рассчитываю, наука требует жертв, мол, путь познания и так далее и т. д. и т. п., но, дорогие товарищи ученые, друзья мои научные и коллеги, рассмотрите текущую ситуацию, когда я, как известно, двигаю теорию инфрадвижений, мол, с которых все началось, и причино-следствия, вынужден находиться, прошу понять меня правильно, заходит эта засранка, сестричка в своем халате, заходит в самый творческий процесс, а под халатом натурально ничего нет, я опыт специально ставил, ничего не просвечивает, кроме ейного бесстыдства, у меня естественное возмущение, а она: я не к вам, я больному утку принесла, а больной - это тот, кто в позе восседает, столбняк который, а сама как спичка, кабзда худая, мол, здесь температура такая, что жарко, и я задыхаюсь, я и врачу, гиппократу иванычу, жаловался, как почти коллега и входя в его положение, но он тоже говорит, температура и задыхается, а когда попросил его книги как необходимое подсобье представить, он только, что вы переутомились, вам надо отдохнуть и все пройдет, короче, мозги пудрит, а с маятником, что жидомор-мухомор, да и с ивушкой плакучей на ты и за руку, что вызывает размышление, и сыну царскому что-то на ухо шептал, код какой-то, энтерсептол да энтерсептол, отчего возникло подозрение в его соучастии, ибо их, конечно, намного больше, чем можно вообразить и чем вы, через стекло, можете разглядеть, лично я прямо физически ощущаю, как опутывают с ног до головы в свои масонские связи, желая сбить с толку, а то, что кто-то может возразить, как же это он ничего не чувствует, то такое недомыслие понятно, ибо они тоже не дураки и их интересует самая передовая мысль, которую они хотят использовать и завладеть, вот они на меня как на ученого и накинулись, тут нюх, будь здоров, что еще раз доказывает важность сделанного открытия и необходимость его сохранения, ибо потомки наши не простят беспечности, да, да, да, ибо - и тут еще что-нибудь мощное, мол, так и так, даешь науку и, слушай, приятель, потише нельзя, на полтона, что, я говорю потише, пожалуйста, тут еще спят даже, да я разве, ай-я-яй, опять маху дал, как же так, получается, я сплю, а во сне вслух разговариваю, ну, вляпался, ой-е-ей, теперь жидомор, маятник проклятый, скажет, мол, он только вид делал, что спал, а на самом деле совсем и не спал, а сначала воздухопровод делал, ибо испугался, так как совесть не чиста, у кого совесть чиста - бояться нечего, а потом и вовсе стал вслух орать, так как его сюда не просто доставили, а за дело, значит, теперь давай и на нас работай, сообщай все сведения, которые знаешь, а если вид сделать, что я со сна говорил, ванечка тоже, будьте любезны, как зарядит иногда со сна, ре-ре-ре, стоит домик на горе, что даже вскидываются, бывало, да, да, да, мало ли что вслух, со сна не очнувшись, наговорить можно, а теперь проснулся и молчу, как все лежу, и ничего, а маятник скажет чего, а ему, а ты чего здесь лежишь, так что неизвестно - кто и кого, а лежу и молчу, лежу себе и молчу, и все, и молчу, да.

Ивушка, Ивушка Плакучая: слышу, как говоришь и повторяешь ты имя. Губы, губы твои, предназначенные для лепета и шепота, робкие и нежные, разлепляются и шепчут, шелестя как лепестки: Ивушка, Ивушка Плакучая, вернись, вернись, если можешь, Ивушка. Не могу, не могу, не могу, не могу; Ивушка, вернись, Ивушка, опять просят губы твои, глаза твои, испуганные и большие, как блюдца: грустно возвращаться мне одной после работы в кинотеатре нашем, где сижу теперь одна, рядом с пустым стулом, обтянутым клеенкой, мутной и потрескавшейся, как зеркало от времени, и не слышать скрипки твоей в пиликающем оркестрике нашем, не слышать шуток твоих, когда Олимпиада Васильевна, ты помнишь ее, в черном платье, обшитом мелким бисером и блестками, пробирается между коленкоровых стульев со зрителями и слушателями нашими, пряча в руках фисташковое фруктовое мороженое в бумажном стаканчике. О, Олимпиада Васильевна, говорил ты, о, голос души моей. Горько, горько и грустно звучит скрипка моя в пиликающем хоре бедных мелодий, над которыми так смеялся ты, Ивушка, Ивушка Плакучая, а потом, после послед-него сеанса, в одиночестве возвращаться домой, в дом наш, состоящий из одной комнатки, самой стаскивать с себя плащик, скидывать туфли, цепляя носком за задник, пачкая при этом чулки, ибо некому меня корить за это, а затем брести по коридору в одних чулках, прижимая к груди пахнущий канифолью и дерматином футляр, брести в комнату нашу, в дом наш. Ивушка, Ивушка, Ивушка Плакучая: зовут, распускаются губы, как речная лилия. Ивушка. Шепчут, бормочут, тянутся вперед, будто произносят и просят: пить, пить. Ивушка. А как грустно и одиноко звучала однажды скрипка моя, когда я как-то вечером взяла футляр с полки, вынула из футляра скрипку, протерла синей фланелью и вызвала смычком своим первые звуки: как тихо и безысходно запел Шуберт, завертелась, зашумела мельница, стоящая у пруда, закапала вода, ветер сломя голову побежал по траве, и окошко на втором этаже погасло, зажглось на минутку и погасло опять. Только раз, говорю тебе, звучала скрипка моя, нарушая ночную тишину и покой усталых соседей наших: тружеников и тунеядцев, встающих рано, чуть свет, и поднимающихся поздно, когда встанется, алкоголиков и язвенников, подъездных старушек и женщин в интересном положении, чего-то ждущих девушек и дождавшихся молодых матерей, водопроводчика жэка и персонального пенсионера с красной книжицей, всех многочисленных соседей наших, которые спали либо нет, а если спали, то в испуге приподнялись на домкрате локтя, прислушались к тихо звучащей скрипке, ругнулись про себя и повернулись на другой бок. Только раз смычок, побежав, как огонь по хворосту, попытался перепилить пустоту души моей, но споткнулся о порог тишины, замер, повис в воздухе. Шуберт растаял, растворился без осадка, как в кипятке сахар, который я кидала тебе каждое утро в чашку, Ивушка, и опять стало тихо. Вернись, вернись, Ивушка, просит голос твой, словно ухо прислоняется к морской раковине, губы твои почти касаются ушной перепонки, шепчут, шепчут губы твои. Не проси, не проси, Лигейя души моей, другой говорит через меня, другое зовет меня теперь, не заставляй повторять, что домашние - враги твои, ибо нет у меня домашних, а есть ты, Лигейя слуха моего. Ивушка, Ивушка Плакучая, опять звучит эхо просьбы твоей, как одиноко стынет узкое тело мое в ночи одиночества моего, и нет рядом тебя, и нет рук твоих, и дыхания не слышу твоего. Как велика, как просторна постель наша, как одиноко, неуютно в ней одной: и простыня скручивается винтом вокруг лодыжки, и одеяло к середине ночи сползает на пол, и угол подушки пышет жаром, как угол печи. А раз, вернувшись после последнего сеанса в кинотеатре нашем, не включая света, стояла посреди комнаты и потом, положив футляр на стул, стала раздеваться для тебя перед зеркалом: платье сошло с меня, как кожа, которая шелушится, нижняя юбка упала на пол, отстегнутые чулки собрались в гармошку под коленками, и я вышагнула из матерчатого круга, и узкая, известковая женщина, качнув бедрами, появилась на поверхности зеркального стекла. Шпилька металлическая застыла в руке, волосы для тебя рассыпались по плечам моим. Посмотрела. Как белеет молочное тело мое, как набухли сосцы: без рук, без губ твоих, Ивушка, муж мой. Вернись, вернись, Ивушка, Ивушка Плакучая, или ты не видишь меня. Вижу, вижу тебя, Лигейя зрения моего, облик твой навсегда отпечатался на сетчатке моего глаза, хочу и не могу сморгнуть абрис твой, как ресничку, прилипшую к глазному яблоку. Слеза выступила от механического раздражения, но все равно контуры известкового тела твоего проступают фотоснимком из проявителя; смычок чертит по воздуху воображаемые контуры твои, обтекаемые, точно береговая линия; но не искушай меня, не говори ничего больше. Ивушка Плакучая. Не надо, говорю я тебе, не проси, Лигейя моя, лучше послушай, какой я однажды, уже здесь, видел сон: ты знаешь, как плохо я засыпаю и как странно действует на меня снотворное, прописанное Гиппократом Ивановичем. В тот раз мне казалось, что я опять стал мальчиком, представь себе, эдакий стриженый мальчик в синих трикотажных трусиках, которые, как обычно, замяты в паху и растянуты у бедер. Будто мальчик, то есть я, сидит на корточках на берегу какого-то пруда или тихой речки, а может быть, покинутого озера, которое затерялось в лесу, или даже морского лимана, где вода пресная и желтая из-за глины, имеющей какие-нибудь полезные лечебные свойства, и если пить воду этого морского лимана из эмалированной кружки с трафаретной клубничкой или двумя вишнями посередине, то на дне и стенках этой эмалированной кружки останется ржаво-рыжеватый оттенок, безвредный, а скорее даже - полезный, но мальчик, вероятнее всего, сидит на корточках на берегу тихой лесной речки, рядом с ним куст, растущий буквально в двух шагах, раскинул во все стороны свои тонкие гибкие ветви, напоминающие разметанные в беспорядке по подушке женские волосы ночью, если, конечно, они предварительно не были собраны в прическу под косынку либо закреплены специальной повязкой, шпильками-невидимками или гребешком; ветви растут в разные стороны, стелются, ползут по земле, вздымаются вверх и куда им вздумается, ныряют под собственной тяжестью в воду тихой речки, желая утонуть, но не тонут, а лишь бороздят медленное течение воды (видишь, раз течение, значит - речка, и мы правильно с тобой угадали), создавая сходящие на нет островки, спокойные заводи с рябью по краям. Очень хорошо, Ивушка, ты очень хорошо и подробно описал этот куст, но мальчик, что он делает один на берегу тихой речки, рядом с этим живописным кустом, причем сидит на корточках, затекают ноги, может закружиться голова, расскажи, пожалуйста. Да, действительно, ты права, мальчик уже давно сидит на корточках у самого берега, рядом с кустом, который медленно, как рак, сползает в воду, одна сандалия у мальчика промокла и тихо чавкает, когда он чуть-чуть, буквально на несколько сантиметров, переставляет ногу в сторону, ибо от неудобной позы его хрупкие члены действительно затекли; на одной круглой коленке ссадина, свежая, не покрытая еще тиной запекшейся крови, с лучиками мелких царапин, и в руках самодельный пропеллер, составленный из двух гладко обструганных палочек, которые скреплены посередине гвоздем. Ивушка, он, наверное, и очутился на корточках на берегу тихой речки, потому что запустил свой пропеллер, нашел его и теперь сидит и чинит его, ибо, ударившись о землю, пропеллер мог испортиться, выйти из строя, получить поломку и теперь нуждается в ремонте? Да, возможно, вероятно, очень может быть, скорей всего, ты права, и он действительно запустил свой пропеллер, который, разрезая лопастями воздух, с приятным свистом взвился, взлетел продолжением броска, мелькая, точно спицы в велосипедном колесе, пока мальчик провожал траекторию его полета восхищенным взглядом, а затем, конечно, упал, зарылся в сухой с мелкими камешками и раздробленными речными раковинами песок и вполне мог сломаться, например, лопасти могли перекоситься, и их следовало подправить. Но, должен тебе сказать, мальчик сидит на корточках на берегу, как мы уже выяснили, тихой лесной речки не из-за пропеллера, который действительно зарылся в песок, и лопасти поэтому перекосились, сидит он совсем по другой причине, обрати, пожалуйста, на это внимание; дело в том, что, откопав зарывшуюся в песок лопасть пропеллера, на одном из листиков, которые плыли, оставаясь на месте, скользили по поверхности тихой лесной речки и удерживались в неподвижности черенком гибкой ветви, так вот, на одном из листиков, на его ворсистой стороне, мальчик заметил маленького кузнечика, перебирающего лапками, - всмотрелся: конечно, это был не кузнечик, а маленький музыкант, кажется альтист, который, подбородком прижимая полированный инструмент, чертил по воздуху смычком. Постой, Ивушка, я боюсь, что неправильно тебя поняла: очевидно, ты выразился метафорически, мальчик увидел кузнечика, который показался похожим на музыканта, например на альтиста, произошла, если можно так выразиться, материализация метафоры, что возможно при поэтическом воображении, а очень вероятно, что твой мальчик именно таким воображением и располагал? Нет, ты не поняла, Лигейя моя, я тоже сначала подумал, что мальчик увидел кузнечика, которого принял за музыканта, своеобразная аберрация зрения, жарко, полдень, от травы исходит душный, насыщенный запах, ни ветерка, солнце палит во все лопатки, мальчик без головного убора, голову печет, он присел на корточки, от резкого движения могла отлить кровь от головы, отчего и не такое может привидеться. Но не тут-то было - мальчик вгляделся внимательней: на листике действительно стоял обыкновенный маленький альтист, елозивший смычком по грифу своего альта, а на складном пюпитре перед ним лежали белые листы, очевидно ноты. Мальчик отвел взгляд. На соседнем листике, черенком крепящемся к другой спускающейся к воде ветке куста, расположился еще один музыкант, скрипач, в следующее мгновенье перевернувший страничку нот на своем пюпитре. На листке рядом, бороздившем течение тихой речки несколько поперек, навис над гроздью барабанов и барабанчиков бесшумный ударник. Чуть в отдалении выводил мелодию старый гобой, рядом с ним вел свою партию флажолет; над рябистой поверхностью воды струился легкий молочный пар, над паром струилась тихая, беззвучная музыка; на ближайшем, поставленном вполоборота пюпитре виднелись виноградные веточки нот, тонким плющом оплетающие страницу. Наверно, ты хочешь спросить меня: тихая - еще куда ни шло, но беззвучная? Наверно, ты ошибся, выразился неточно, подобрал неудачное сравнение. Видишь ли, я отлично тебя понимаю, я сам так думал, но дело в том, что музыка действительно была беззвучной, ничего не поделаешь: мальчик слышал партию альта, корнет-а-пистона, видел блестящую на солнце медь валторны - но вся сплетенная в косицу музыка была беззвучной: как блики, пляшущие на спине воды, как ползущие по земле тени, которые отбрасывал разросшийся куст, как солнце, что нещадно пекло в затылок с двумя макушками. Вот тогда-то мальчик и сделал неловкое движение, возможно пытаясь подняться: рука сама потянулась вперед, и ветка, на которую надавила ладонь, ушла под воду вместе с продолговатым серебристым листиком и расположившимся на нем гобоистом. Одно мгновение - и только пузырьки воздуха, выдутые из инструмента, появились на поверхности. Попытался опереться на другую ветку: блеснула на солнце крученая улитка валторны и монеткой на счастье зигзагом ушла на глубину. Еще движение - и скрипач исчез со своим пюпитром, и по течению вместо скрипки поплыло сухое тело стрекозы с прозрачными крыльями. Водоворот затянул похожий на ружье фагот и гобой, поверхность речки наморщилась из-за потянувшего с берега ветерка и тут же очистилась, так как ветерок, взявшийся ниоткуда, потух. Только ветки качались, иногда касаясь воды, да капли сверкали на гладкой коре, как пот на коже, когда протыкала их спица солнечного света; только откуда-то из глубины, из-под толщи реки, накрывшей своим телом илистое дно, только с этого илистого дна слышались аккорды утонувшей беззвучной музыки; только мальчик, сжимавший в руках сломанный пропеллер, слился с белым слепящим пятном. Ивушка, я, кажется, поняла, я только сначала испугалась, а теперь поняла: ведь это все сон. Ивушка, поэтому и оркестр расположился на продолговатых листиках серебристой ивы, поэтому и музыка одновременно беззвучна и слышна, и мальчик, нарочно или нечаянно утопив музыкантов, сам слился с солнечным пятном, ведь это сон, Ивушка, ведь ты сам сказал. Нет, я должен огорчить тебя, нет, Лигейя воображения моего, к сожалению, к прискорбию моему, ни в коем случае, ни-ни, ни в коей мере, как-никак, мало-помалу, как ни жаль, но то, о чем я тебе рассказал, поведал и сообщил, не было сном, хотя я и ввел тебя поначалу в заблуждение, но я сам видел это однажды, и тут ничего не поделаешь, Ивушка. Ивушка Плакучая, опять слышится голос твой, зачем надрываешь ты сердце мое, как беспечные руки прямо на улице надрывают пакетик лотереи-спринт, разве чужда тебе боль матери твоей, сестры твоей, жены твоей? Нет, мало-помалу нет, Лигейя моя, не чужда мне боль сердца твоего, но что-то неможется мне сегодня, но постой, почему в перечислении ты так странно употребила: матери и сестры, разве ты Федра, а я тощий Ипполит, разве ты Клеопатра, а я пышка Птолемей, вот не знал, вот забавно! А, я понял: то, что ты сказала, надо понимать аллегорически, алгебраически, алебардически. Аллегорически - от аллегории, алгебраически - от алгебры, алебардически - от алебарды. О, алебарда, этот изысканный род оружия, с которым обычно стоят облаченные в латы стражники по бокам узорной, отделанной чеканкой двери, ведущей в царственные покои. Острая, как крик, блестящая, как бритва, узорная, как орнамент, серебряная алебарда, ты мила мне именно тем, что не воинственна, бескорыстна и бесполезна, как чистое искусство. Но алебарда, постой, при чем здесь алебарда, что-то я не понимаю. Извини, пожалуйста, но я потерял нить, ты не помнишь, к чему я упомянул алебарду? Да, да, Ивушка, конечно, я напомню, но не кажется ли тебе, что ты немного, несколько, совсем чуть-чуть, но устал, утомился, нуждаешься в отдыхе и освежающем сне? Знаешь что: давай ты сейчас соснешь часок-другой, а я пока покараулю. Да, да, укройся как следует простыночкой, подоткни ее под себя с бочков и покемарь, а я пока займусь кой-какими женскими, но необходимыми делами, как-то: поставлю воду для бигудей, смотаюсь на секундочку в магазин, и потом, у меня что-то тянет низ живота. Но как же так, ведь я еще ничего тебе не рассказал, самое главное - мы еще ни о чем с тобой не поговорили: ни о том, что нового сообщил через меня мой голос и почему я не могу и должен. Ни о наших интересных беседах с моим новым приятелем Маятником, который совсем не обижается, если его так зовут, а все к нему только так и обращаются, ибо, как он признался, ему совершенно все равно, как к нему будут обращаться и называть, ибо ему вообще все равно: будут ли к нему обращаться или нет; но кажется, он очень мило воспринял то, что я ему открыл о себе, ничуть не удивился, не сделал ни квадратных, ни круглых глаз, не издал звука изумления или удивления, осуждения или непонимания, он вообще не издал никакого звука, когда я открыл ему свою миссию, только как-то загадочно посмотрел на меня своими мягкими миндальными глазами, матовыми, как замша, и глубокими, как глаза некоторых женщин, некоторого поведения и нравов, некоторой биографии и телосложения, хотя он, в некотором роде, совсем не женщина, а наоборот, ты понимаешь, что я хочу сказать; но он так внимал моим словам, так задумчиво покачивал головой своей, выражая сочувствие своим худым, можно сказать, изможденным, но с печатью некоторой значительности лицом, посмотрела бы ты на эти выпуклые надбровные дуги, выпирающие, точно оглобли, этот вытянутый затылок и высокий узкий лоб, запавшие щечки, что-то от отшельника, эти тонкие презрительные губы, отзывчивые, как телефонная мембрана, и, конечно, нос с горбинкой и мефистофельский подбородок; и эта грусть в глазах его, неизбывная, что даже не с чем сравнить ее, неизбывная, как белый цвет или белый свет, да, да, именно белый свет. Знаешь, как говорят, на всем белом свете. Но, Ивушка, погоди, пожалуйста, как же так, не понимаю, не может быть, никак нет, ведь ты рассказывал мне о нем, и не раз, и познакомился ты с ним не вчера, а давно, то есть я хотела сказать, что ты расскажешь о нем, когда проснешься, и мне всегда очень интересно, как в первый раз, только теперь освежи себя сном и закрой поскорее глаза. А о сыне его я тебе рассказывал? И о сыне расскажешь. Рассказывал? Расскажешь. Лигейя сна моего. Спи, Ивушка. Лигейя. Ивушка Плакучая. Я. Ивушка Плакучая. Да.

Тот дом, сударь, стоял за городской стеной, рядом с узким висячим мостиком, что застежкой перехватывал два берега реки у поворота пыльной дороги, ведущей из города в гору. Дом под черепичной кровлей, двускатной и красной, и почти неприметный с дороги из-за роскошного, густого, точно кисель, сада, затягивающего изысканное жилище с колоннами в воронку своего зеленого водоворота. Минутку, милостивый государь, извините, что перебил, но эта река - Кедрон, не правда ли? Неважно, не имеет значения, прошу не перебивать, но если вы так настаиваете, то да, река тогда звалась Кедрон. Хотя какая там река: ручей, обыкновенный ручей, необыкновенный ручей, сбегающий с гор, прозрачный и хрустальный, чуть ниже по течению разливался в живописное озеро, уютное озерцо, совсем чуть-чуть заросшее по берегу щетиной камыша, с одноглазыми белыми кувшинками, которые плавно покачивались на стройных ножках, и трактиром, что притулился у развилки горько-пыльной дороги, где я и увидел ее, Магду, когда шел от городских ворот со свертком кож под мышкой, по обочине желтой дороги, чтобы поднимать меньше пыли, но пыль клубилась у ног, горько пахла полынью, оседала на пожухлых от зноя ушастых лопухах и придорожном кустарнике, на плечах и голове, попадала в рот и скрипела на зубах. Милостивый государь, я не понял, та женщина, о которой вы говорите, стояла, сидела, проходила мимо? И потом - во что она была одета, пожалуйста, если не трудно, расскажите подробней. Да, несомненно, я так и собирался сделать: просто мне хотелось отметить запах полыни, исходивший от поднимаемой ногами пыли, когда я увидел ее, Магду, в первый раз; она сидела под трактирным навесом в компании городских повес, одного из них я знал - сынок фабриканта мебели; на земле, неподвижная от жары, лежала лилово-чернильная тень, а в глубине навеса, положив головы на сложенные вместе руки, спали два римских солдата с багровыми лицами. Да, сударь, должен отметить, обратите внимание, это очень важно, я не собирался смотреть в их сторону, не мое, сына башмачника, дело, как веселятся под трактирным навесом в самую жаркую пору буднего дня; все произошло случайно: ящерка легким телом юркнула у самых ног, чтобы не наступить, я споткнулся, поднимая клубы раскаленной пыли, и услышал взрыв грубоватого женского хохота, поднял глаза, увидел хохочущее лицо Магды, расплывающиеся розовые пятна физиономий ее спутников, удивился ее серьезным печальным глазам, спорящим с залихватской улыбкой, пыль попала в нос, и так резко пахнуло полынью, что слезы на мгновение расстроили зрение. Минутку, милостивый государь, извините, что перебил, но та, кого вы назвали Магдой, как она была одета, сколько ей было лет, какого цвета волосы? И потом, простите, я не понял, тогда, под навесом трактира, вы увидели ее впервые или знали ее и раньше? Да, сударь, вполне разделяю ваше нетерпение: да, да, конечно, вероятно, вы уже догадались, я действительно увидел Магду в первый раз, но после большого перерыва по истечении длинной, как старушечье жевательное движение, эпохи, в конце долгого туннеля длиною более чем десять лет, ибо некогда, не здесь, совсем в другом городе, но были знакомы, росли вместе, все втроем, я, Иегошуа и Магда, которая, хотя была младше лет на семь-шесть, таскалась всегда с нами: неразлучная литературная троица, что-то вроде шарльдекостеровских Тиля, Неле и Ламме, только именно я любил Магду, хотя жалкими голодными глазами она смотрела не на меня, а на него, а он, худой и молчаливый Иегошуа, не любил никого: ни меня, ни ее, а просто терпел, ведь это всегда заметно, чувствуется, не правда ли, тем более что он и не скрывал. Да, сударь, была прекрасная пора, пора цветений и открытий, загадок и отгадок, цветов боярышника и урюка, любви и ревности, бесед и молчаний, женских запястий и легких платьев, трагедий и разочарований, тепла и холода, купаний и омовений, гор и лесов, улыбок и гримас; пора, когда женщина вылупляется из девушки внезапно, точно выходит из-за прозрачной занавески; прекрасно, сударь, на всю жизнь запомнил тот случай, как это произошло, когда мы, возвращаясь лесной дорогой домой, случайно попали под дождь, и Магда, решив просушить волосы, которые еще ни разу не подрезала, распустила прическу, и они рассыпались по плечам густой каштановой волной, заскользили как лавина, закрывая тонкие руки, девически припухлую грудь и спину сплошной пеленой: невозможные, невероятные, небывалые волосы, виденные мною всего раз, доходящие до круглых испачканных коленок, и ее жест, отточенно женский: согнутая в локте рука поправила и приподняла волосы с затылка, высвобождая еще - представляете, тяжеленная пенная грива, она могла бы снять платье, как леди Годива, и шалаш волос скрыл бы полностью ее наготу, - и из-под руки вопросительно взглянула не на меня, хотя до ее волос и наготы, поз и струнной грации дело было только мне, а на него, Иегошуа, который даже не повернул головы и продолжал сидеть, прислонясь спиной к стволу дерева: с ранних лет он мучился животом, после еды начинались рези, слабость желудка, пил настои трав, но тщетно, уже с двадцати лет начал редеть волос, все не в радость, мать, тетка Мария, баловала его как могла, ей нагадали, что сына надо беречь, поэтому тряслась над ним, словно курица над яйцом: болезный ты мой; мне же с одиннадцати лет приходилось помогать отцу: дубил, сушил и красил кожи, кормил волов, которых мы держали, затем заказов стало меньше, их поток оскудевал, точно струйка в песочных часах, отцу грозил долговой ошейник, и, чтобы избежать разорения, был затеян переезд в столицу, где дела отца сначала пошли в гору, ибо руки, сударь, он имел, несомненно, умелые, но характер толкал на рискованные авантюры, не успев развернуться как следует, взялся за слишком крупный заказ для челяди наместника Тиберия, а сам просидел над узорными сафьяновыми ремешками для сандалий жены соседа, заказ был сдан не в срок, неустойку выплачивать было нечем, и ранним утром, покинув дом, где только что, после переезда, стали обживаться, перебрались в дом много худший, брошенный своими хозяевами из-за недоброй славы и стоящий за городской стеной, ибо по закону должник, покинувший город, снимал с себя долг, и, думая, что временно, поселились там навсегда,- но той ночью перед бегством из Назарета, ибо все же, что ни говори, это был не переезд, а бегство, я, сударь, и услышал то слово, которое многое могло решить и, надо сказать, решило. Ускользнув незаметно от отца, возившегося с поклажей, я вызвал Магду к изгороди, чтобы спросить обо всем в последний раз: она вышла заспанная, накинув на себя что попалось под руку, и пока стояла, отделенная от меня расческой изгороди, сплетенной из прутьев, накручивала на пальчик спираль выбившейся возле улитки уха прядки; не помню, что я говорил той ночью, помню только, как белела та половина лица, которой она была ко мне повернута, и оголенный локоть, кисть, сжатый кулачок и палец, ввинчивающийся в отставшую прядку. Цвел боярышник, душистая тьма с прожилками запахов жалась к нам, обступала со всех сторон; конечно, уверен, не сомневаюсь, вы легко можете представить, что именно говорил и предлагал я, ибо, несомненно, был готов на что угодно, когда вспоминал, что сейчас, сию минуту могу уехать, оставив навсегда это сонное потягивающееся тело с теплой кожей, истаивающее в ничто в двух шагах от меня; сказал ли я что-нибудь оскорбительное об Иегошуа? Вряд ли, не думаю, не было причины, при чем здесь он, хотя кто знает, чем черт не шутит, возможно, сам того не желая, не отдавая отчета, пришлось к слову, не понимая, что говорю, думал о другом, очень вероятно, что-нибудь - это уж обязательно, взял - и проговорился. Вдруг - конечно, это непросто представить, не знаю, было ли в вашей личной жизни нечто подобное, напоминающее, сходное, так сказать, хотя бы в общих чертах, какое-нибудь испытание, столкновение с любимой женщиной, хотя очень вас понимаю, предвижу возражение, поправку, очень важное уточнение: что значит любимой, когда идет разговор, если позволите, повествование о двух юных созданиях, обрисованных мною пока весьма нечетко, бегло, скорописью легкого пера, нетвердым очерком, простите, чуть не сказал - воображения, но в том-то и дело, что тут никакое не воображение, а оголенная реальность, да, да, теперь припоминаемая, но именно реальность, не убоясь пышного эпитета, ни с кем и ни с чем не сравнимой трагической любви: не сравнимой, ибо, вероятно, уже предчувствуемый вами, сударь, банальный треугольник не совпадает ни с одной другой геометрической фигурой страсти, включая те, которые существовали или только будут существовать, в чем вы, надеюсь, и убедитесь, подтвердив этим мою правоту; трагической - ибо не знаю, удалось ли вам испытать когда-либо нечто подобное, так как, простите, только в этом случае вы в состоянии понять меня, но я любил ее так же сильно, как она меня ненавидела, презирала, причем и до и после, а позвольте спросить: за что, чем я мог заслужить, хотя, понимаю, вопрос мой риторический, и все же. Но, милостивый государь, а как же - «вдруг»? Вы зря расстраиваетесь, пытаясь убедить меня, - я верю вам, несомненно, очевидно, по крайней мере - это не имеет значения, но, милый Маятник, раз вы позволили так к себе обращаться, вы употребили столь сакраментальное для рассказчика слово «вдруг»? Докажите, что это необходимо, что применение вами этого стертого, как пятак, наречия оправданно, стоит на своем месте, не может быть заменено другим. И, пожалуйста, прошу вас, не отвлекайтесь. Да, да, сударь, конечно, я так и собирался, простите. Если помните, я остановился на своем признании Магде, семнадцатилетняя девушка, знаете, эта ранняя восточная зрелость: густые широкие брови, будто сажа, выдавленная из тюбика, почти незаметная ретушь на верхней губе, миндалевидные глаза, крепкие подвижные бедра, грудь набухла в неведомом ей ожидании, и матово-белая кожа, покрытая чуть видимым пушком на внешней стороне предплечий и голеней. Неважно, думаю, вы согласитесь, что именно я говорил: вероятно, что-то предлагал, куда-то звал, манил, в чем-то убеждал, приводил доводы, аргументы, которые, конечно, если вы хоть немного знаете женский нрав, были лишними, только мешали, давили, точно узкие туфли, причем, как понял я только позднее, раздражали они именно в той степени, в какой были правдивы, точны, истинны, и кололи ее, Магду, как улики, и это решило все дело. Хотя, конечно, видно слепому, вам уже давно понятно: никакого дела, то есть возможности, тощенькой надежды, что выгорит, как я задумал, что она согласится, ничего не было, причем с самого начала. Подумаешь, смешно сказать - подумаешь, я уезжал навсегда и поэтому предлагал невозможное, подумаешь, по сравнению с ее отцом мой отец был богач, а у нее, кроме красоты, ничего не было, подумаешь, Иегошуа, о ком, конечно, только и думала она, только не говорила, ему она была нужна, как дырка в голове, как рыбе зонтик, как корове пятая нога. Не знаю, не вполне уверен, хотя хотел бы надеяться, удовлетворил ли я вас, сударь, доказал ли то, о чем вы просили, что слово «вдруг» единственно возможное в этой весьма щекотливой ситуации, ибо все выше перечисленное и было, если позволите перифразу, теми гирьками, что вывели весы из равновесия, и поднялась наверх чашечка, представляющая интересы этого единственно возможного наречия. Вот тогда-то и произошло это вдруг: после всех… Не помню, не знаю, не понимаю, как это случилось, но я, сударь, не расслышал ни единого ее слова: просто увидел, как раздулись от гнева раковинки ее маленьких ноздрей, как четким тиснением на влажной подкладке ночи проступило еще более побледневшее ее лицо, губы, сморщившись в презрительную гримасу, что-то немо проговорили, но я был глух, поверите ли, ровно на одно мгновенье, ибо уже в следующее по моим барабанным перепонкам хлестали ветви раздвигаемого Магдой кустарника, скользко шелестела трава под ее ногами, потом взвизгнула прижатая доска крыльца, стукнула, коротко проскрипев, дверь, глухо отдаваясь в ребрах и суставах погруженного по горло в темноту дома, где-то на окраине лениво залаяла собака, а я стоял, прислушиваясь к распускающимся в ушах звукам, и пытался вспомнить, что именно она сказала. Нет, никакого сомнения, ни на одну секунду, и не думайте, будто я заколебался в своем приговоре, в полученном отказе, ничего подобного, он вошел в меня легко, точно кораблик сухого листа в сильный водоворот. Но почему-то, знаете, так бывает, сам не знаю зачем, некая нелепая прихоть, но обязательно захотелось вспомнить, что именно она сказала. После всех. Возможно, когда откажутся. Только не это. Что угодно, только не это. Брови изогнулись углом, переулком. Лучше на улицу. И рот, будто дважды глотнул воздуха. После всех. Но, милостивый государь, простите, милый Маятник, что опять перебил, но я не все понял: нет, то, что вы так рельефно рассказали, я представил себе очень отчетливо: душная южная ночь, низкое небо с жалящими звездами, которые, кажется, вырезаны из серебряной фольги, приклеенной к синей замшевой бумаге, влажный воздух, насыщенный запахами, в котором странно звучат слова и хочется говорить шепотом. И короткий разговор у околицы, быстрый взрыв капризного женского гнева, негодование женщины, посчитавшей оскорбленной себя или своего милого, а затем лепет складок женской одежды, задевающей за кусты, и тишина, прогнув спину, словно кошка, бесшумно легла у ног. Но вы, милый Маятник, я не понял, что делали вы: бежали следом, умоляя вас выслушать, крикнули что-то в спину или бросились, не разбирая дороги, куда глаза глядят? И потом - что чувствовали вы в этот момент, простите, это очень интересно, но если не хотите, можете не рассказывать, я понимаю, подобные переживания интимны, но все же - то, что вы стояли, вероятно, оглушенный и пытались точно вспомнить услышанные, а точнее, прозвучавшие слова, это очень похоже, о многом говорит, подобная тщательность понятна, своеобразное желание усилить собственную боль, мазохистское раскачивание кончиком языка больного зуба, это весьма интересная деталь. Но, милостивый государь, какие вас в эту минуту обуревали ощущения: ваше сердце было разбито, ныло, точно натруженный орган, душа казалась пустой, просилась вон, вы были, что называется, вне себя, на грани отчаянья, безумия, а может быть, именно тогда вас посетила какая-нибудь примечательная мысль, так бывает, это возможно, вероятно, похоже на истину? И еще - те оскорбительные слова, которые вы услыхали или нет, неважно, полученный отказ, так сказать, отставка, если позволите употребить это ироническое обиходное словцо, как повлияло все это на ваше чувство: плеснуло на него водой или спиртом, знаете ту вспышку, которую дает кружка светлого или темного, все равно, керосина, вылитая в открытое пламя, - жадный быстрый язык, яростно и бессильно лизнувший пространство; как было у вас, если не трудно, расскажите, это интригует, пожалуйста. Я понял вас, сударь, конечно, мне нетрудно припоминать все это, и, пожалуйста, не думайте, что вы меня смутите, это ваше законное право знать все, до мельчайших подробностей, ибо в них чаще всего и скрыто самое важное, загвоздка, так сказать, но я должен вас огорчить! Дело в том, что, сам не зная зачем, пытаясь точнее припомнить слова, сказанные мне ушедшей Магдой, я действительно какое-то время еще стоял, прислушиваясь неизвестно к чему, тишина вместе с ночным туманом по-пластунски ползла по земле, где-то скрипнула калитка, послышались шаги, гравий рассыпался под подворачивающимся каблуком, по некоторым признакам чувствовалось наступление утра, знаете, сударь, эту несравненную свежесть, которая по-особому зудит и отдается в суставах, если вы всю ночь на ногах, а рассвет уже вымочил улегшуюся траву росой; и тогда я, все еще повторяя по инерции и подбирая пригодную для слуха фразу, повернулся и зашагал домой, стараясь не замочить в росе сандалий и вслушиваясь в неизвестно откуда взявшийся запах полыни. Но, милостивый государь, простите, я ничего не понял. Самое главное: что вы испытывали в эти волнующие мгновения, что испытывает на рассвете отвергнутый любовник, бредущий, несолоно хлебавши, домой; иначе говоря, вспыхнуло ли ярче ваше чувство или угасло, подавленное ее упорством? Пожалуйста, если вам нетрудно. Конечно, сударь, мне нетрудно, и медлю я по вполне простительной причине: дело в том, что я не уверен, далеко не уверен, сомневаюсь, боюсь быть не так понятым, но раз у меня нет уже другого выхода, то, пожалуйста, я попробую, хотя вы вправе посчитать меня неискренним, вводящим вас в заблуждение, валяющим, так сказать, дурака или просто имеющим исковерканные понятия о нежных чувствах. Но дело в том, что та женщина, которая мне отказала, Магда, ушедшая, шелестя платьем и хлопнув дверью, как раз в этот момент, прошу мне поверить, стала мне абсолютно безразлична: поверьте, совершенно, абсолютно, почти так, будто ее и не было, а что до тех слов, которые я пытался восстановить в мозгу, то, вероятно, просто хотел припомнить ситуацию во всех тонкостях, чтобы потом спокойно исторгнуть ее из своего сознания, исторгнуть и забыть. Да, да, прошу мне поверить, как ни кажется это парадоксальным, так оно и было. Конечно, я понимаю, вы можете возразить, можете задаться вопросом: и что же он, то есть я, так больше никогда и не вспомнил свою первую любовь, так и не поинтересовался, что стало с ней и с Иегошуа, все-таки как-никак друзья детства и все такое разное? Да, несомненно, иногда, сам того желая, или, напротив, совершенно случайно, часто не к месту, занимаясь другим делом, да и потом действительно доходили слухи, но вспоминал, не буду кривить душой, находились люди, которые передавали, что Иегошуа, как я и ожидал, не получил никакой специальности, жил, держась за юбку тетки Марии, не думая ни о семье, ни о чем другом, а Магда - та совсем сбилась с пути, болтали, что сначала поступила служанкой в один богатый дом, Иегошуа все не давал ее сердцу покоя, потом там случилась непонятная история, и Магда стала той, о ком не принято говорить, хотя, уверен, вы понимаете, что я имею в виду, говоря «сбилась с пути», с какого пути может сбиться женщина, обладающая красотой и не обладающая ничем другим, и, конечно, когда доходили такие слухи, я вспоминал и ее, и Иегошуа, и тот случай у большого камня, на развилке лесной дороги, где мы пережидали дождь, и она, Магда, впервые распустила волосы, густые, невероятные, никогда таких не видел, распустила, я понимал это прекрасно, не для меня и не для того, чтобы высушить, но, простите, вынужден прерваться, прошу меня извинить, если желаете, как-нибудь потом, не сейчас, я продолжу, сюда, кажется, идут. Вас не затруднит передать мне этот листок бумаги? Я хотел бы написать письмо сыну, благодарю вас.

С чего начать, не знаю, это проблема, с чего начать? Хорошо с кем-нибудь посоветоваться, с каким-нибудь читателем, советником, сановником, приближенным, первым министром, председателем Государственной Думы или Государственного Совета. Все равно, безразлично, не с кем посоветоваться, нет ни читателей, ни Думы. Начни, говорю себе, с чего-нибудь главного, с особенного слова. Вот так и начну, только придумаю слово и начну. Тезоименитство. Чем плохое слово? Звучное. Длинное. Со смыслом. Тезо-именитство. Так и хочется произнести его по слогам, речитативом. Так и слышится в нем звон колоколов церкви Покрова Богородицы, что катился кубарем по холмам и булыжным скатам к пристани. К пристани, где стояла на приколе уснувшая шхуна «Мария». «Мария» или «Русь» - все равно, не имеет значения, безразлично. Чешут языками колокола. Прищелкивают, цокают. Цок-цок-цок, звенят подковы, цок-цок-цок. Тезоименитство. Вы слушаете меня? Слушайте, прошу вас, слушайте. Ценность сказанного не в том, что говорю, а в том, как говорю. Я говорю по памяти, как очевидец, как право имеющий. Злые языки спросят: а имеешь ли ты, друг ситный, место, время и так далее и тому подобное? На что я отвечу просто, чтобы не волноваться попусту: рачьи и собачьи депутаты. Вот вам. Да, да: рачьи и собачьи. Только так, а вы как думали, как я его срезал, будь здоров. И тут же, пока не очухались, манифест. Всем, всем, всем. Гражданам свободной России. Мы, Божьей милостью император Белой, Малой и Всея Руси, объявляем: милостивые государи и милостивые государыни, граждане мои и подданные, хорошие мои, с такого-то года вводится истинная свобода слова, печати, собраний и мнений. В скобках: истинность проверять тут же употреблением на месте. Зычно, как право имеющий. И подпись. Император Всея Руси и одновременно свободный гражданин, который един. Конечно, подозреваю, как иначе, какой-нибудь фома неверующий обязательно спросит: ну ты, император такой-сякой, даешь, ну, ты влево напахал: какая же у тебя свобода, если это монархия? На что я отвечу. Громким голосом, на все четыре стороны. Со снисходительной улыбкой. Не разумеете, милостивый государь, гражданин имярек: такая свобода и есть конституционная монархия, которая есть или нет, неважно, не имеет значения, ибо раз свобода - то ее свободно можно отменить. И тут же поясню. Спокойно, не торопясь. Не волнуясь. Возможно, гражданин имярек, любезный мой подданный, я, император Великой, Белой, Малой и прочее, специально вновь ввожу монархию, чтобы вы имели право ее отменить. Теперь понятно, не требует дальнейших пояснений, все темные места прояснены? А, говорит гражданин имярек, он же - фома неверующий, так вы монархию только для вывески вводите, тогда валяй, мне все равно, наше дело маленькое, разницы не вижу. Нет, нет и нет. Торжественно, но без нажима, ровным голосом без шероховатостей. Не для вывески, а на законном основании, как император Божьей милостью, как право имеющий, так, так и так. Точка, точка, запятая. Тук, тук, тук, стучит ночью ставня приземистого дома на косогоре, что стоит на перекрестке четырех ветров, в глубине сада, между проспектом и переулком одинакового названия, видимого еще издалека. От порыва ветра вздрагивает ставня в тихом двух-этажном доме на косогоре, в квадрате Вознесения, в зоне Особого Назначения. Ночь. Чутко дремлет охрана, опустив лицо в воду первого сна, где плавают ленивые рыбины сновидений. Желтым дряблым светом горит одно-единственное окно на втором этаже, отбрасывая косую тень. И кто-то бродит сквозь кусты вокруг дома. Каждую ночь. Вокруг да около. Куда ни глянь. Там и сям. Ходит-бродит циркульными кругами, оставляя следы на росе, пробираясь сквозь канитель кустов и веток, по рыхлой земле вскопанных клумб. Не разбирая дороги, по пересеченной местности. Мама говорит, что у него были дырявые носки и голые желтые пятки, которые он скрывал, нося постоянно хромовые сапоги и галифе. А у нее самой был двойной лифчик из толстого полотна, два сшитых вместе лифчика, между которыми кое-что лежало: изумруды, аметисты, сапфиры, бриллианты. Как тебе бриллиантовая грудь принцессы? Она изумрудна, то есть изумительна. У него, моего папочки, были голые желтые пятки и еврейский местечковый характер, у нее, моей мамочки, потный двойной лифчик на теле и императорская кровь. Тук, тук, тук, беспокойно подрагивает на окне ставня дробным стуком ночью, от ветра. Чутко дремлет охрана, зажмурившись во сне, прислушиваясь на всякий случай к ночным звукам. Мало ли. Чтобы чего не случилось. Ни-ни. Ибо бродит кто-то вокруг да около, не разбирая дороги, по пересеченной местности, оставляя следы на росе.

Итак, вы помните, сударь, что я впервые почти за долгие десять лет увидел Магду однажды, в белый жаркий полдень, под трактирным навесом, когда возвращался со свертком кож под мышкой по пыльной желтой дороге: пыль клубилась под ногами и горько пахла полынью. Но тут я должен сделать одно признание, сам не знаю, как это получилось, неизвестно зачем, почти случайно, поддавшись непонятному порыву, вероятно, был утомлен, с какой-то досады, но я действительно ввел вас в заблуждение, описывая столь памятный разговор на околице, ночью, перед нашим отъездом из Назарета, когда, если помните, я и предложил Магде все, что мог, а она ответила мне фразой, которая тут же выветрилась из памяти, ибо я был потрясен презрительной, знаете, как это умеют делать женщины, гримаской ее физиономии, возмущенно раздувшимися раковинками ее маленьких ноздрей и побелевшей кожей оскорбленного личика, и все из-за того, что я как-то неловко отозвался об Иегошуа, которому, как вы уже поняли, было все равно, безразлично, кто и что, флегматик, мучающийся желудком; и когда она ушла, проскользнула сквозь волны расступившейся зелени, оглушительно шелестя платьем и хлопнув на прощанье дверью, то стала мне безразлична, как, сам не знаю зачем, нашло какое-то затмение, сумерки сознания, вдруг, знаете, пережил то, что было, как сейчас, с этим холодком в спине и ватными коленями, но утверждал, ничего не поделаешь, хотя вместо безразличия на самом деле, нечего скрывать, теперь я с вами полностью откровенен, меня пронзила судорога ненависти, будто во мне разом скисла кровь, как, говорят, у женщин от испуга скисает молоко в груди. И потом каждый раз за эти десять лет, когда мне случалось вспоминать об отвергнувшей меня Магде и ее обидной фразе, должен признаться, повторялись эти припадки бессильной ненависти, и даже в промежутках между ними, как понял я впоследствии, о сударь, у меня имелось немало времени для раздумий, даже вроде не вспоминая о ней, я жил, как бы готовясь к будущей встрече, надеясь, очевидно, поразить ее своими деловыми успехами, заставить раскаяться, признать свою ошибку, слепоту, знаете, эта драгоценная сцена, вытисненная на подкладке любого мечтания: женщина, прижимая судорожно сжатые кулачки к груди, просит ее простить, сетуя на слепоту души, и шепчет: Господи, как я в тебе ошибалась, как ошибалась, Господи. Теперь, раз я решил говорить все в открытую, до конца, без прикрас, до мельчайших подробностей, я признаюсь, что всегда в этой сладостно-мучительной, точно сновидение, сцене видел себя, сударь, гордым и невозмутимым, насмешливым и трагическим мужчиной, отвергающим запоздалое прозрение и говорящим какую-нибудь красивую, словно рыбий плавник, фразу (как бы уравновешивая этим другую фразу, сказанную Магдой памятной ночью у полуразвалившейся изгороди из ивняка), мол, да, конечно, дорогая, осуши свои слезы, я давно простил тебя, несомненно, иначе и быть не может, но, как ни прискорбно, прошлое невозвратимо, к сожалению, наши пути разошлись навсегда, тут ничего не поделаешь, и еще что-нибудь о прошедших десяти годах. Но, и это несомненно, чем более суров я был в мыслях, тем каким-то пяточным, ахиллесовым чувством острее знал, что, только предоставь мне Магда самую песчиночную надежду, я опять повторю то, что говорил и предлагал уже однажды на рассвете у ее дома в Назарете. Но, сударь, я должен прерваться, дело в том, что я в сомнении, не знаю, как быть, боюсь, что зря злоупотребляю вашим вниманием, не уверен, имеет ли смысл продолжать мое, так сказать, повествование, ибо не знаю, как это лучше выразить, но раз я ввел уже вас в заблуждение однажды, подорвав столь необходимое для меня доверие, то вы с полным правом можете сомневаться в правдивости и искренности всего дальнейшего, а это убийственно для истории, не правда ли, какой смысл рассказывать, если вам не верят, не может быть двух мнений, несомненно, ясно слепому, толку в подобном рассказе не будет. Именно поэтому я и обращаюсь к вам с вопросом, жду вашего приговора, на который заранее согласен, так как знаю, что заслужил, это понятно, не надеюсь на ваше снисхождение, прошу вас ответить, я весь в нетерпении, пожалуйста. Нет, нет, милостивый государь, не клевещите на себя, милый Маятник, я давно понял, это очень похоже, здесь нет ничего удивительного, настоящее чувство всегда напоминает верблюжий горб или волну: ненависть, испытанная вами к женщине, которую вы только что обожали, не менее естественна, возвышенна и прекрасна, чем предшествующее ей обожание, и только доказывает, что обожание было, имело место, присутствовало в гамме ваших чувств, ибо, не будь его, не было бы и ненависти: таким образом, первое кивает на второе, а второе, в свою очередь, на первое. Пожалуйста, не подумайте, что я считаю испытанную вами ненависть обязательно сменяющей обожание при отказе, совсем нет, прошу меня понять, возникшая на ее месте любовь была бы не менее естественна, возвышенна и прекрасна, хотя и говорила бы скорее о романтической или, я бы даже сказал, платонической подкладке чувства. Но, милостивый государь, я недаром употребил слово «обожание», ибо ваше чувство было скорее страстным, нежели воздушным. Недаром вы так рельефно описали рано набухшую грудь вашей пассии, ее крутые подвижные бедра, огромные миндалевидные глаза с бархатными ресницами, глаза не менее горячие, чем жаркая кожа семнадцатилетнего предмета вашего любовного внимания, а главное: волосы, густые и шикарные, как у леди Годивы, прекрасно, несравненно, чрезвычайно живописно; но - я должен вас предупредить! То, что кажется столь естественным мне, милый Маятник, необязательно должно казаться естественным для другого взгляда и, в частности, для вашего. Да, да, милостивый государь, именно так я расцениваю тот, если разрешите, ложный ход, который, можете здесь быть уверены, только подтверждает, доказывает и, я бы даже сказал, углубляет искренность вашего повествования. Действительно, для меня очевидно, не может быть двух мнений: вы на самом деле, обращаю на это ваше внимание, до самого последнего момента не знали, что подмените свое истинное чувство другим, ложным, даже не подозревали. Но ведь это прекрасно, милостивый государь, поверьте мне, прекрасно, если не сказать более. Только с ваших уст готово было сорваться признание в ненависти к женщине, которая ушла в темноту, шелестя платьем, и которую вы только что обожали, как внезапно, так кажется мне, простите, что я фантазирую, внезапно вы поняли, что испытанное вами некогда чувство ненависти необязательно, с точки зрения романтической поэзии несуразно, и, вместо того чтобы ответить искренне, вы провели, если можно так выразиться, равнодействующую между вашим страстным чувством и платонически-воздушной любовью, не решаясь ни на одну, ни на другую крайность, вы остановились на промежуточном равнодушии. Замечательно, трудно придумать что-либо более подходящее и менее умозрительное, одновременно доказывающее вашу правоту. Так что никаких упреков, сомнений, подозрений или, как вы изволили выразиться, приговоров - ни в коем случае. Но, милостивый государь, что сказала вам Магда тогда, в жаркий полдень, когда вы увидели ее под трактирным навесом, в сомнительной компании богатых молокососов, когда вы сами шли, поднимая пыль ногами, по обочине желтой дороги? Она изменилась, вы ее узнали, произошло что-то неожиданное? И потом, прошу вас, рассказывайте так, будто вы говорите сами для себя, уверяю, я для вас лучший слушатель, пожалуйста, я жду, продолжайте. Да, да, конечно, спасибо за доверие, очень признателен, но на чем я остановился? Секундочку, я вспомнил, на запахе полыни. Солнце, стоящее высоко, пекло нещадно; пот, который стал катиться по спине, когда я пересек черту городских ворот, делал влажной рубаху, липнущую к лопаткам и под мышками, накапливался над надбровными дугами, попадал в глаза, отчего воздух, неподвижный от нависшего зноя, казался слоящимся, точно слюда. Стоящие вдоль обочины каштаны отбрасывали фиолетовые тени в виде сходящих на нет клиньев, чернильно-лиловая тень лежала на земле от козырька трактирного навеса, как вдруг у самых ног юркнула зигзагом изумрудная ящерка, я споткнулся, чтобы не наступить, знаете, это брезгливое чувство, поднимая клубы терракотовой пыли, и взрыв смеха слева, со стороны свертка кож, заставил меня приподнять голову. Вы удивитесь, действительно, прошло столько лет, но Магду я узнал сразу. Узнал, только встретившись с ее взором; широко раскрытые миндалины глаз, которые, так мне показалось, возможно, я это придумал, точно не знаю, мне хотелось, чтоб так оно и было, казались теплыми и печальными, как глаза больного животного, и спорили со злорадной улыбкой, изгибавшей змейку карминного рта; паучьи лапки морщин проступали на висках и на шее, что не скрывало даже положение чуть откинутой назад головы со свешивающейся набок тяжелой массой золото-каштановых волос. Я споткнулся, погружая самого себя в облако пыли, и как раз в этот момент ощутил ноздрями и на языке запах и горький вкус полыни; заранее хочу предупредить - вся сцена длилась не больше минуты: сгорбившись больше обычного, не понимая зачем, почти непроизвольно я почему-то ускорил шаг, продолжая видеть искаженное хищной улыбкой личико Магды, ее глубокие, как полуденная тень, глаза, расплывающиеся физиономии ее подвыпивших компаньонов, успел заметить ленивый изгиб ее тела, скрытый ослепительно белой накидкой с вышитыми шафранной и лимонной нитками аистами, которые перекрещивались иглообразными клювами (шафранные головки и контуры, а лимонные лапки и клювы); аисты проступали ярко, словно печати, край накидки, свешиваясь через круглое колено, лежал на земле, в пыли, рядом с обутой в узорную сандалию ножкой; увидел, как Магда, чуть наклонившись, продолжая вносить лепту своего смеха в общий котел грубого застольного хохота глазеющих на меня бездельников, шепнула что-то своему соседу с угольной клинообразной бородкой на худом бледном лице. «Эй, как там тебя, иди сюда!»- визгливо закричал он, сидящие рядом с ним захохотали еще громче, один из расположившихся на угловой скамейке легионеров поднял багровую физиономию, ничего не понимая и мутно поводя глазами, а потом опустил голову на сдвинутые вместе кулаки. Парило еще беспощадней, пот, казалось, покатил только сильнее; отвернувшись, я ускорил шаг. Спиной чувствуя обращенные на меня взгляды, летящий вдогонку хохот, через несколько метров я свернул направо, оставляя трактир позади. Впереди лежала пыльная желтая дорога, именно с этой точки начинающая подъем в гору. Вздохнув, ощущая воспаленным от жажды языком горький привкус полыни во рту, я начал подъем. Но, милостивый государь, простите, я опять вас перебил, но я не понял. Разве вы с Магдой так и не сказали друг другу ни слова? И потом, никак не возьму в толк, что шепнула Магда своему спутнику с узкой черной бородкой, этому хрестоматийному злодею в античном варианте? Зачем он звал вас? И, если позволите, еще: в вашем трепетном, я бы даже сказал, взволнованном рассказе о первой встрече с женщиной, которую вы некогда обожали (кстати, я не понял: она изменилась, подурнела, обрюзгла, ее стан расплылся, буйные волосы потускнели, под бархатными миндальными глазами нависли явно не красящие мешки, как-никак десять лет, шутка сказать, приличный срок, особенно для такого нежного предмета, как женская телесная красота, или, напротив, несмотря на изменения, которые, конечно, произошли, не без этого, что поделаешь, годы, время, как говорят, берут свое, но то, что мы называем внешностью пленительной особы, могла, пусть и потеряв девическую трогательность и грациозность, приобрести лоск и таинственный шарм ухоженной женщины, которой около тридцати, которая уже устала, но зато подробнее знает, что ей надо, и это все обязательно, только нужно уметь увидеть, запечатлелось в жестах рук, в привычке взбивающим приемом поправлять пену волос и, конечно, точнее и тоньше всего, это понятно, в живых гримасах личика, высокомерного или утомленного, насмешливого или печального, подвижного или окаменевшего); но, минутку, я же не кончил фразу о том поистине электрическом напряжении, возникшем между вами, милый Маятник, и вашей пассией при столь неожиданной встрече, описанной вами весьма оригинально, если не сказать мастерски. Но, знаете, никак не поверю, что вы так и расстались, что даже не попытались найти Магду в самые ближайшие дни или даже в тот же день, коль судьба впервые за десять лет свела вас вместе, смешно сказать, в одном городе, на развилке проселочной дороги, хотя и разделила расстоянием в несколько метров, если не саженей или даже локтей, между трактирным навесом и обочиной? Простите, но не может быть, чтобы вас не потянуло увидеть Магду тем же вечером. Да, конечно, сударь, вы правы, тут нечего скрывать, да я и не собирался, зачем, не вижу резона, наоборот, в моих интересах передать вам все тонкости и мотивы моих поступков, и, должен признаться, вы не ошиблись. Еще не успело стемнеть, только-только спала жара, я, придумав что-то, какую-то причину, объяснив отцу, что забыл прикупить в лавке при трактире масло для ламп и притираний, поплелся, ругая себя в душе и одновременно стараясь не давать ходу этим мыслям, в обратную сторону, то есть в сторону трактира. Знаете это чувство, когда понимаешь, что делаешь не то, но не можешь не делать, глушишь в себе сомнения, точно боишься притронуться к больному месту, боишься как бы открыть глаза и увидеть то, что происходит, в истинном свете? Даже не помню, как и сколько времени занял у меня путь до трактира. Меня обманули голоса, невнятный гул которых донесли до меня волны воздуха, когда я сделал последний поворот и белые стены трактира, осененные камышовой шапкой крыши, открылись моему взору. Услышав ватный рокот голосов, я решил, что теплая компания еще там и, видно, собирается кутить до ночи. Все еще отыгрывая тощую легенду о масле для ламп, я решил, не заходя под навес, наведаться сначала в лавку, а затем, как ни в чем не бывало, обойти трактир с тыльной стороны и еще раз продефилировать мимо веселящихся посетителей. Сорвав с придорожного можжевельника пахучую веточку, я растер упругую зелень пальцами и поднес к самому носу - не знаю более резкого и освежающего запаха. На что я рассчитывал? С одной стороны, как вы уже поняли, я это подчеркивал, считая важным, отбрасывающим тень, имеющим первостепенное значение: явно, в открытую, рассудком я не давал себе никакой надежды. С другой стороны, что-то подталкивало на всю эту авантюру, давало невероятные авансы, строило куры ошалевшему, замкнутому на себя уму, заставляло делать необдуманные поступки. О, Магда, женщина, имя которой ныло у меня в гортани при каждом вдохе, кровь шипела и прибоем билась в виски, Магда, женщина моего вдоха и выдоха, она меня узнала, безусловно, точно, никакого сомнения, не могло быть двух мнений. То, что, увидев меня, вместо приветствия, какого-нибудь кивка, легкого движения рукой, ведь как-никак, что ни говори, друзья юности, это все-таки обязывает, хотя бы во имя самых элементарных приличий, вместо всего Магда, если помните, презрительно наклонила голову, встряхнула гривой волос и что-то, несомненно ехидно, прошептала на ухо своему случайному спутнику, не смутило, напротив, было естественно, она должна была откликнуться именно так, подобным образом, как иначе, характерная женская реакция, защита нападением, говорило о многом, после долгой разлуки я встретил ее в компрометирующей компании, она, конечно, понимала, что до меня не могли не дойти слухи о ее интересной профессии, и то, что она откликнулась именно так, говорило, что мое мнение ей небезразлично, имеет значение, как-то влияет и тревожит, короче - считается. И глаза, показавшиеся печальными и глубокими, словно полуденная тень, не погасили встрепенувшийся мотылек надежды. Тут, сударь, я должен отметить, что, конечно, уверен, вы понимаете, я не думал тогда именно такими словами, я вообще старался не думать о Магде, когда с оплетенной соломой бутылью оливкового масла огибал трактир с западной стороны, со стороны кипарисовой рощицы, скорее всего, все вышесказанное - не что иное, как переложение на слова того смутного ощущения, которое шипело, создавая воронки и водовороты в крови, заставляло набухать жилы, хотя еще глубже, на илистом дне, где обитают неосознанные прозрения, что-то шептало мне, настаивая, что из моей затеи ничего хорошего выйти не может. Ощущая сырую прохладу, что струилась от белой, находящейся весь день в тени трактирной стены, я завернул за угол. Никого не было. Не поворачивая головы, боковым зрением увидел пустой стол и перевернутую скамейку, боком лежащую на земле, там, где несколько часов назад веселилась компания юнцов во главе с моей Магдой, рядом лежала надломленная веточка жасмина, оброненная, очевидно, случайно и полузатоптанная чьей-то ногой; зато в дальнем углу навеса, их-то голоса и ввели меня в заблуждение, продолжала пировать пара римских солдат, виденных здесь мной днем, к которым присоединилось еще двое товарищей. В тот самый момент, когда я, ощущая локтем тяжесть плетеной бутылки, перевернул в кулаке полученный в качестве сдачи серебряный сестерций, который почему-то не удосужился положить в кошелек, ибо торопился, сам не давая себе отчета, надеюсь, вы понимаете, хотел обогнать собственную мысль, в свою очередь пытавшуюся поставить мне подножку, в этот самый момент (я только что вынырнул из-за угла, неся еще в себе воспоминание о приятной сырой прохладе, что исходила от теневой стены, ошеломленный увиденной картиной, так чревато не совпадавшей с другой, созданной моей надеждой и воображением) сидящий с краю легионер, тот самый, с багровой, точно вздутой физиономией, рыжими усиками и небритой щетиной, альбинос с маленькими медвежьими глазками и бесцветными бровями и ресницами, что-то говорил своим собутыльникам, которые отвечали нутряным хохотом на его слова, очевидно обильно сдобренные сальными остротами. То ли услышав мои шаги, хотя вряд ли, маловероятно, мягкая пыль пепельным слоем покрывала дорогу, глушила их, делая бархатно беззвучными, то ли увидев мое отражение в тускло отсвечивающих латах одного из своих товарищей, но обладатель рыжих усов и багрового лица резко повернул свое крепко сколоченное, округло коренастое тело, напоминающее туловище блохи, сверкнул колючими глазками и рявкнул неожиданным тенорком: «Эй, жидок, чего прохаживаешься? Иди-ка сюда!» - повелительно взмахивая при этом коротенькой ручкой, покрытой рыжеватыми волосками, будто обсыпанной тальком. Развернувшись в мою сторону, легионеры радостно заржали. Сделав вид, что меня это не касается, я продолжал топать дальше, глядя себе под ноги, будто меня интересовали вспыхнувшие облака и клубы разной формы пыли, поднимаемой сандалиями, сжимая в моментально вспотевшей ладони режущий краями сестерций. Пятый легион, зачем-то повторил я про себя, заметив латинские цифры и знаки различия на кожаных шлемах, что лежали между стаканов, тут же на столе. Не хотелось связываться с пьяной солдатней. Жаловаться на них я не собирался, хотя имел право. Номер легиона я запомнил машинально, не думая им когда-либо воспользоваться. Но что странно, и хочу это отметить, возможно, с вами такое тоже бывает, осадок от неприятного инцидента с римским легионером наложился, хотя по существу не имел с ней никакой связи, на горечь разочарования от несостоявшейся встречи с Магдой, но наложился, смешался, словно песок с цементом, образуя намертво схватывающий раствор обиды, которая с изворотливой легкостью заполнила все трещины и морщины моей потревоженной души. Но, милостивый государь, простите, я только хотел спросить. Не встревожило ли вас, так сказать, повторение, эхо, движение по замкнутому кругу: ведь что странно и просто бросается в глаза, дважды за один день вы проходите по одной и той же дороге, дважды с одного и того же места вас окликают незнакомые вам люди, и дважды, не оборачиваясь, вы делаете вид, что вас это не касается, и уходите в одном и том же направлении: с одной стороны, простите, несолоно хлебавши, с другой - так и не узнав, что именно хотели окликающие вас из-под трактирного навеса. Не знаю, как вы относитесь к магии чисел, но не пришло ли вам в голову, что в третий раз вам не удастся так легко вывернуться из чреватой ситуации, оставив тайну неопределенности за спиной? И потом, милостивый государь, простите, милый Маятник, имеется ли связь между, должен признать, весьма красочно описанным легионером, что напомнил вам блоху, и Магдой, которая одним своим коротким, точно жизнь бабочки-поденки, появлением перевернула, если позволите сравнение, ваше положение в жизненном пространстве, как песочные часы? И еще, я не понял, вы что, так и потеряли след Магды, которая исчезла неизвестно куда, растворилась в вечереющем воздухе, в спускающихся сумерках, и как повлияло на вас это странное исчезновение: огорошило, вызвало досаду, переходящую в раздражение, но раздражение на кого - на себя, что вы упустили, возможно, лишь раз представившийся случай, на нее, Магду, за то, что она так посмеялась над вами, что тоже возможно, на нечто не относящееся к делу, например на легионера с коротенькими ручками, покрытыми рыжим пушком? Поясните, если не трудно, прошу вас. Да, сударь, вы опять правы и даже подчас удивляете меня своей проницательностью - действительно, только на полсотню шагов хватило мне невозмутимой осанки, что являлась защитой от грубости легионеров: стоило трактиру исчезнуть из поля моего зрения, как спазма гордости освободила плечи, они обмякли, спина устало сгорбилась, и, перекладывая серебряный сестерций из вспотевшего кулака в кошелек, привязанный у пояса, я увидел белый след, выдавленный сильно сжатой монетой на ладони. Только что, подгоняемый щекоткой воображения, я шел по желтой дороге, не замечая ничего вокруг (правда, хотя угол наклона был и невелик, но я спускался с горы), теперь, возвращаясь и поднимаясь в гору, я, кажется, процеживал через свое раздраженное зрение буквально, если поверите, каждый камешек и каждый листок. Знаете, сударь, так бывает, здесь нет ничего удивительного, только потом я понял причину своей обостренной восприимчивости: оскорбленная душа, не желая ничего знать, выталкивала предметы, как жидкость - погруженные в нее тела. И опять, если позволите пример, как на лице неприятного человека мы видим все поры и уродливые волоски, так и моя наблюдательность от огорчения обрела крупнозернистость увеличительного стекла нумизмата. Сделав поворот, я поплелся по берегу небольшого озерца, которое, если помните, уже описывал, с чистой водой, будто набранной в ложку черненого серебра, с одноглазыми кувшинками, что плавно покачивались на стройных ножках, и с щетиной камыша, постепенно заполонявшего окоем. И вот тут-то произошло то, что завязало новый узелок во всей этой истории. Хочу обратить ваше внимание, подчеркнуть, выделить: возможно, вероятно, почти не вызывает сомнения, могу поклясться чем угодно - не будь в этот момент так обострена моя наблюдательность, почти наверняка на этом бы все и кончилось. Дело в том, если не ошибаюсь, я, кажется, уже говорил: сразу за озером, чуть выше его, на берегу тихого ручья стоял дом с колоннадой, окруженный густым, точно кисель, садом, что затягивал это изысканное с карминной черепичной кровлей строение в зеленую воронку своего водоворота. Старого хозяина этой усадьбы я видел всего раз, прекрасно помню, три года назад, за месяц до своего тридцатилетия, когда решился прикупить новую мебель: он носил седые пейсы, которые пальцами с желтыми плоскими ногтями часто заправлял за уши, а его сынка, этого самого владельца узкой угольной бородки на желчном лице, по общему признанию, лоботряса и бездельника, я неоднократно встречал в увеселительных местах города в самое что ни есть неурочное время. Нет, сударь, я не хочу быть понятым превратно, это очень важно, имеет первостепенное значение: идя по обочине желтой дороги, я не думал об обитателях белокаменного особняка, что мятно просвечивал сквозь канитель ветвей и кустов, совершенно, абсолютно они не интересовали меня. Мельком, что называется, пустым взглядом, окинул я по инерции ближний ко мне ряд можжевеловых кустов, живописную аллею седых серебряных маслин и жасминовую беседку, кое-где оплетенную страстным телом плюща. Что именно первое зацепилось за крючок ассоциаций, сам точно не знаю, голова была занята другим, возможна ошибка, кажется, сначала из омута воспоминаний выплыла веточка жасмина с надломленным черенком, неведомым образом вросла в переплетение жасминовых кустов, образующих тенистую беседку, затем глаза заметили проглядывающее сквозь ветви белое покрывало с перекрещивающимися аистами на чистом фоне, а язык во рту, неизвестно как, почему, откуда, - ощутил вкус и запах полыни. Хотя нет, боюсь ввести вас в заблуждение, это очень важно, кажется, наоборот, сначала я ощутил запах полыни, затем увидел белую накидку, небрежно свисающую с жасминового куста, и только после этого волна услужливой памяти вынесла на поверхность надломленную веточку жасмина, что лежала рядом с перевернутой скамейкой под трактирным навесом. Сударь, спешу сказать, я понял все сразу. Вы хотите сказать: увидели все сразу? Нет, ни в коем случае, ни-ни, вы не так расценили мои слова, поймите, я ничего не увидел, я шел по обочине желтой дороги, ощущая знакомый привкус полыни во рту, и ничего не видел, но знал, что и кто сейчас находится внутри жасминовой беседки, хотя, должен признаться, не слышал ни звука, но в ушах стоял влажно-гортанный смех Магды, аисты на белом поле любовно перекрещивали шпаги клювов, постепенно смеркалось, солнце зашло три четверти часа тому назад, где-то за садом свистел и журчал ручей, пыль толстым слоем, накопившись за день, покрывала сандалии, я нагнулся и провел по ним пальцем: осталась темная полоса. Но, милостивый государь, я ничего не понимаю. Что сделали вы: что-то закричали, не имея сил сдержаться, с отчаяния, в сердцах запустили в беседку камнем, просто, что есть духу, бросились вон от этого проклятого места? Нет, ничего подобного, я пошел по обочине желтой дороги, стараясь поднимать меньше пыли. Но, милый Маятник, а как же ваши прекрасные чувства: любовь и ненависть, гнев и ревность, тревога и отчаяние; что испытывали вы? Я сказал уже, сударь, я старался поднимать меньше пыли ногами. И больше ничего? Больше ничего; я шел по обочине, не оглядываясь назад. Ни разу? Нет. А потом? А потом я сделал еще один поворот, особняк с истаивающими в сумерках белыми колоннами остался за спиной, темнота, кажется, сгущалась с каждым шагом так, словно я постепенно опускался на дно, а когда потянул на себя скрипящую, точно ржавое колесо, калитку изгороди, что обегала отцовский дом, на землю опустился первый черный пух ночи.

Ишь, спелись-то как, и, заметьте, каждый день: ля-ля-ля и ля-ля-ля, как супружница антонина с соседкой, что, между прочим, тоже намекает, ибо жидомор наверняка и его вербует, ага, если не уже, чтобы потом вместе на меня и накинуться, так и есть, вон опять в мою сторону смотрят, так и есть, обо мне говорят, ни-ни, и не заметил ничего, и в сторону масона этого не глядел, а на цветочки, на герань, что на окне стоит, ага, вот и ванечка ухо свое крутит, так гиппократу иванычу и скажу, шышел, мышел, вышел, что в их сторону и не глядел, а они тем временем, пользуясь моим положением, взглядом излучали, и сейчас, ах ты, опять смотрит, и я посмотрел, теперь скажут, вот он на нас специально глазеет, ибо делать ему нечего, и никакой теории инфрадвижений у него и в помине нет, он ее сам выдумал, что коллеги ученые и подтвердить могут, и тут что-нибудь еще такое подпустить, чтобы запутать меня окончательно в свои масонские связи, ибо я категорически утверждаю, так и так, находясь на временном излечении, оказался и так далее и тому подобное, нет, надо как-то иначе, мол, так и так, я, конечно, глубоко извиняюсь, но, желая очистить свою биографию, да, да, да, по невозможности своей пишу, ага, из непонятости своей пишу, ибо нахожусь в безвыходном положении с временным перерывом стажа научной работы, хочу признаться во всем полностью, обелив белое и подчеркнув черное (ах, масон опять смотрит, нет, надо писать подробней, чтобы поняли и за дурака не считали), ибо я, будьте любезны, всегда из вежливой жизни ко всем относился, у меня даже привычка такая есть, ага, так и напишу, утром, к примеру, еще в своей научной жизни, встречаю в лифте еврейчика чернявенького с верхнего этажа, его еще чаще других встречаю, всякий день в своей квартире торчит (где работает, кстати, не знаю), с собачищей своей овчарищей (всегда без намордника), и сколько ни встречу, всегда ему вежливо скажу: добрый день, вот так, мол, вечером обратно встречаемся, с портфельчиком идет, я ему: здравствуйте, извиняюсь, а он с удивлением так помолчит, глянет и опять: добрый вечер, значит, как, мол, иначе можно, в одной парадной живем, ага, все люди-человеки, но я-то вижу - дистанцию выдерживает, презирает, с высот своих мысленных нисходит, а так я для него тля, плюнь да разотри, без всякого равенства, такое дело, обращаю ваше внимание, а в чем существо-то, ну, я навеселе всегда, признаю, не без этого, но по допущению, так сказать, по малости, отдыхая от научного труда душой и телом, без позволений разных, ну и что, у меня привычка, будьте любезны, есть, ага, так и напишу, пусть знают, выхожу, к примеру, на общественную кухню, где никого, кроме старухи степановны, не существует, и все равно говорю: здравствуйте, люди добрые, а эта-то, степановна, глянет, сплюнет, вошь старая, и тарахтит: глаза бы мои на тебя, лешего, не глядели, срам-то, срам, что ж ты, кузьмич, в трусне на кухню коммунальную выходишь, старый ты человек, подумайте, другой бы взопрел, наорал бы, мол, посмотри, извиняюсь, сперва на себя, ты ж аппетит и тот искривляешь и так далее, а у меня в голове разное бродит, я теорией причино-следствий озабочен, но я повернулся, честное слово, в комнате, что вторая по коридору, облачился, возвращаюсь и говорю: извиняюсь, если что не так, здравствуйте, люди добрые, степановна опять глазом стрельнула, ртом беззубым прошамкала и опять: глаза бы мои тебя не видели, идол, ага, без понятий человек проживает, окрысился на своей жилплощади, вот, и ничего знать не желает, а жалко оно, то есть, чего имею в виду, не степановну, конечно, жалко, она уже ничего не петрит, а вежливого понятия, которое, подчеркиваю, всегда уважал и которое теперь без вины пропадает, ибо я ведь ко всем так, даже к дочке своей, нинке, которая третий год как, извиняюсь, испортилась и исподлилась, мало сказать, вот, вот, десятилетку, будьте любезны, кончила и шастать начала, ну, дела, знаться с кем не следовало, а ведь каково мне на отцовском месте, когда у нас комиссия ученая вот-вот приехать может, мол, так и так, перенимаем творческий опыт, существование такое наблюдать, ведь понятия ни у кого нет, утром спускаюсь с чебурашкой в первый раз, собачка наша, которую держим, около скамейки, где сидят бабки наши, журналистки, кто-то их прозвал, которые все про все, николая встречаю, он и сообщение делает: твоя-то уже с двумя новыми пошла, - иерархический ты человек, николай, извиняюсь, говорю, тебе болезнь твою в постели беречь надобно, а ты за ненадобностью по утрам вскакиваешь, ага, николай, ломит его, руки-ноги подрагивают, не по-пьяному, он и в рот никогда не пробовал, а из-за болезни инвалидной, в детстве приключившейся, с поливитамином название сходит, ему бы к подушке прижиматься, и он туда же, я-то понимаю за что: он свою действительность предъявить желает, даром, мол, что двигаться почти не могу, ноги почти через уши ставлю, зато все примечаю и при случае выковырить из себя могу, а что примечать здесь, бедствие все, будьте любезны, примечать горазды, это точно, а здесь: вы уж разберитесь по-тщательному, как такое происходит, ну, я всегда антонине васильевне, супруге своей, говорю, антонина, не обладаешь ты вежливым пониманием, разве можно на всю улицу позорить, а она, конечно, придет изработанная на службе усталостью - и терпения для жизни не хватает, нервами своими же колется, вот, каждый вечер одинаковая история, загоняет нинку домой с улицы, те, отмечаю, если не зашли еще куда, сидят под грибком, что напротив поликлиники, в детском саду, на ночь закрываемом, на гитаре звенят и голосами гогочут, встанет посередине, я о супружнице своей, между парадной и грибком, и орет: нинка, нинка, иди домой, кому говорю, отцу плохо, а к тебе, проститутка, это к подружке обращается, что три года как завлекала, а к тебе с милицией приду посмотреть, какой притон устроили, вот, честное слово, кричит, но ближе не подходит, так как раз за ней побежали и в лифте изметелили, что антонина три дня после бюллетенила, а потом среди ночи десять раз встанет, по коридору в замочную скважину посмотреть: вернулась ли нинка, не привела ли кого к себе, однажды на кухне их вместе с хахалем застукала, видно, невтерпеж ему встало, хорошо еще малый безропотный оказался и сам спровадился, а так лихо было, вот так и напишу, ну, пусть знают, в какой обстановке открытия делают, ибо, так и так, и тут что-нибудь такое хлесткое, да, а внизу, как спустишься, степановна, вошь, извиняюсь, белая, или из старух, кто рядом у парадной целый день высиживает, обязательно выворачивать начнет: опять из нинки твоей ухажеров в лифте, паразит, изгадил, это что же делается, или убирать за вами должен кто, ни ступить, ни продыхнуть, по-хорошему, кузьмич, приструни, а то в жакт жалиться будем, ну что, будьте любезны, на такое скажешь, ведь возьми глаза в руки, разве нинка в лифте-то мочится, разве ей сподручно, да и разве в их одной парадной такое - это дело житейское, это везде без продыху так, нет, не хватает терпения у народа, теперь все фигурально на улице больше живут, а если как у них - центр торговый на углу, так и подавно, и ведь столько старухам этим объяснений делал, положение разъяснял, но - не понимают, хоть убей, а сами, кстати, только толкучку в транспорте создают, да, усовершенствование предлагаю, ездют куда попало, когда народ ошалелый битком набивается, я бы и закон такой издал, чтобы старух бесполезных в «пик» не пускать, я вот никуда не езжу, ибо наука, да, не терпит суеты, а они, извиняюсь, из любопытства склочного катаются, вот и еще отметить хотел, как в субботу вечером володька приехал, из-за которого и история приключилась, это тоже понимать надо, володька, антонины моей первый сын, не наш, а ее первого мужа, что с фронта не вернулся, его, когда антонина еще брюхатая была, забрали, все четыре года почти протрубил, на курском варился, геройствовал, антонина рассказывала, приезжал раз, медалями звенел, они такое любят, герои эти, а потом в конце сорок четвертого в окружение попал, две недели по лесу плутали, кору ели, ага, это потом рассказывали, половину ихних перестреляли, вот, а когда на своих вышел, его тут же за ненадежность-неблагонадежность в трибунал, поговорили-приговорили, ну а характер у него нервный был, что-то повздорил, нашалил - и пропал человек, а я это так понимаю: спокойствия не хватало, ну, дергался постоянно по пустякам, пену пускал, мы же с ним всегда в соседних домах, напротив жили, вот и допускался, так и так, а я ведь тоже, будьте любезны, три годика отвоевал, знаю, как пехота, не в упрек сказано, в атаку ходит, когда винтовку из окопа высовывают и не глядя палят, ага, потому что зазря бесполезно пропадать - и вот, не пропал, скольких уж пережил, потому что попусту не пылил, не высовывался - и неприспособлен, да и зачем, мне еще в школе говорили: ты, ухов, хотя и неспособный, но другим не мешаешь (ага, это я тогда неспособным был, ибо что я потом теорию придумаю, никто и не ведал, оно, конечно, так всегда бывает, все великие люди поначалу в дураках ходят), не то что корнеев, а корнеев - это петр, петька, муж первый антонины, дружок ученический, горячая голова, для дыма и сгорела, вот, а фронтовиков теперь еще сколько хочешь есть, разве об этом думали, и до сих пор есть несговорчивые, которые фанфаронно проживают, алене, что в точке пивной торгует, на пене мильон помогают сопоставить, вот я знаю, кстати, хорошо б внимание обратить, ибо по пустомельству все, но все ругают, а я скажу, зачем туда народец ходит, разве только чтоб глаза залить, не фигурально, не так: жизнь сообщениями друг другу разбавляют, как и николай-инвалид, что ноги через бок ставит, действительность свою предъявляют, ага, а воевать или еще чего там - так они хоть сейчас, хоть и кроют теперь все будь здоров, я здесь без солидарности, за недостаточность нашу, но есть и геройские облики, да, о чем с удовольствием сообщаю, благодаря наблюдательности, вот, к примеру, аркашка шарапов, ему руку под локоть под москвой оторвало, орденоносный человек, прошлой осенью, в ноябрьские, под автобус попал, ага, было дело, помню историю с ним, в винном стояли, он рукой своей единственной две бутылки рома кубинского ухватил, но цепкость не та, одна выскользнула на пол и у ног разбилась, ну, очередь даже замерла, да, аркашка посмотрел, как течет она, пошевелил губами, а потом как шарахнет второй бутылкой об пол, да завались ты, он, извиняюсь, иначе, конечно, сказал, но не по-писаному, не могу бумагу оскорбить невежливым, да, так и так, это натура уважительная, это простор нашинский, таким еврейчикам с портфелем недоступно, да, я потом домой пришел, антонине рассказываю, она сначала засмеялась, а потом плакать начала, потому что жалеет, вот так, говорит, за что боролись - на то и напоролись, нет, будьте любезны, я ей тогда сразу, отмечаю, сказал, незаконно, антонина, болтаешь, без понятий, извиняюсь, говоришь по-бабьи, положения не выясняешь, но это она от усталой жизни и терпения, которое истрепывается, будьте любезны, сначала в проходной целый день сиди, пропуска мелькающие разглядывай, а потом шаром по магазинам продуктовым катись, женское свое исполняя, следовательно, ага, нинка еще, существование понятное, буквально говорю, да, ну а вот соседа верхнего, что почему-то дома все время торчит и только овчарищу свою без намордника выгуливает, чего тут грешить, не очень чего-то, на масона уж больно похож, это я в книге одной читал, даже сам не знаю, что со мной делается, но проходит мимо, а у меня аж нутро поджимается, да, как начальство какое-то, напрягаюсь весь, будто обязан ему чем-то, а что, извиняюсь, вроде особенного, брючки да портфельчик, да и сам ему всегда вежливо, улыбаюсь, дверь раз открыл, здравствуйте, будьте любезны, а у самого скребет что-то, ишь, думаю, масон эдакий, развели их, душа не принимает, неприятно, вот я, ведь если мыслью напрягусь, и сам кой-чего понимаю, вот слова ломаются, так их подберу потом, подчищу, как водится, выговорить не получается, ну да это ж как, а он с высот мысленных взирает, сдержанность свою проявляет, а отношения нет, ага, чувствую, да только не сказать, но ведь это и слепому видно, ну, вот, к примеру, у нас чебурашка, с ладонь величины, а у него зверина, в лифте не помещается, а почему, спрашиваю, почему так, чем хуже-то, и это, кстати, спокойствия не дает, разобраться бы надобно, товарищи дорогие, потому что ситуация, вот, ибо даешь национальную политику, но того, за масонами, будьте любезны, глаз да глаз нужен, да, а в субботу володька приехал, так и так, он в отца, коренева или корнеева, я уж не помню, подобием выпадает, горячечный, а от спиртного вообще мышление теряет, сам-то он грузчиком в перевозке мебели вкалывает, но деньги почти все проветривает, а когда жена из дому выгоняет, не без этого, приезжает к антонине, как к матери первой, и клянчит, ага, отмечаю, как все приключилось, и не упомню, хотя свидетельствовать могу, я среди ночи с головой тяжелой, так как уже тогда выписки делал, сами понимаете, коллеги дорогие, цитаты там, источники и разное вдохновение, творчество, короче, так и так, после серьезной научной работы на шум голосов в коридор вышел и увидел парня высоченного, в шапке котиковой ободранной, а перед ним нинка, бесстыжее женское существование, почти в одном, извиняюсь, белье, да, с мутной головы мне и привиделось, что это хахаль очередной в коридоре снюхивается, и я, сам ни о чем не думая, фигурально кусок старого карниза на котиковую шапку и опустил, вот, так и началось, так и отписываю фактически, володька меня почему-то все на лестницу выволакивал и там руками, к мебельным сооружениям приспособленными, метелил, ага, только раз я вывернулся и на задвижку в коммунальном туалете закрылся, так как, подтверждаю, не о своей жизни заботился, а, так сказать, о коллективной, да, талант принадлежит народу, так и так, и мы не позволим, и тут что-нибудь такое добавить, мол, индивидуализм и прочее лихачество, но володька ногой задвижку выбил, до сих пор как показание оторванной лежит, и опять меня на лестницу поволок, антонина, скверно воя, в женском нижнем, на лифте вниз за помощью поехала, с ней, от ужаса подскуливая, чебурашка увязался, а ежели б не степановна, единственная на шум выскочившая, будьте любезны, переключил бы володька мое существование, мне не принадлежащее, а обществу, на другую работу, ибо он как заладил, щелкопер, это за то, что ему на работу правду о его поведении писал, так и отвязаться не мог, а я, когда отлежался, причем время просто так не терял, продолжал делать выписки и двигать теорию, ибо как раз все мысли об инфраследствиях тогда в голову и полезли, специально по всем частным квартирам ходил, пытаясь подписи под заявлением собрать, но это пустое, не поставили, а что я такое кому-нибудь сделал, нинка говорит, мне, мол, домой из-за тебя идти не хочется, а что, разве руку когда поднял, невежливое сказал, а если отец учить не будет, куда будет течение, даже степановна, которой, значит, человеческая благодарность, и та, будьте любезны, ну, с ней понятно, у ней сын единственный пять лет назад как захлебнулся, так она и остановилась, ну, захлебнулся, смешно сказать, но медицина утверждает, лежал, естественно, под хмельком в постели, пузырек слюнный в горло попал - и к утру холодный весь, потому что болезнь у него водонепринимаемая какая-то, тогда понятно, вам, конечно, трудно, дорогие коллеги и товарищи, медицина утверждает, мол, так и так, вот, а володька, когда уходил, все грозил, погоди, мол, я тебя, щелкопера, извиняюсь, разэтакого, на куски вонючие разрежу, и подобные угрозы, а личность у него несвоевременная, искажающая, неоформленная пользой, весь в отца, коренева, а я к нему только с вежливыми понятиями, получается, за правду страдаю, как, выходит, джордано бруно, которого масоны сожгли, вот я не понимаю, разве я, извиняюсь, только о личной, подчеркиваю, пользе пекусь, я только хочу досуществовать до мысленного предела и не так, а антонина говорит, ой, глаза бы мои тебя не видели, не понимаю, не кричи, говорю, вчера целый день перебирал все свои бумаги, которые, представляю, свидетельства с жизни, и нашел листочек, нинка еще в первый класс ходила, начирканный человечек и подписано - папка, а теперь так, ваши рубрики, само собой, просматриваю ежедневно и разъясняю кому могу, поэтому обращаюсь за взаимопомощью и ограждением, так и так, будьте любезны, теперь попал в безвыходное положение, когда нет никакой возможности для науки, а в это время плетется разная паутина, ибо в компании самой неподходящей, о чем гиппократу иванычу не раз сообщал, но бесполезно, что намекает на уже возможную завербованность, ибо масон не дремлет, каждый день ля-ля-ля, ля-ля-ля, и я прямо головой чувствую приливы и отливы, взором вербует, а у меня есть подозрение, что ивушка, которого плакучим кличут, возможно, кличка, точно не знаю, тоже их космический агент, но им мало, они хотят главаря, вот за меня и принялись, лучи космические испускают, что с научной точки зрения понятно, так как есть подозрение, что сигналы как-нибудь, так сказать, фокусируются, а потом через их представителя, жидомора проклятого, маятника ихнего, на меня и облучают, чтобы быстрее сдался, ага, вот, пожалуйста, опять смотрит, сам только вид делает, что с ивушкой плакучей калякает, а сам только на меня и смотрит, а я нет, я вот на ванечку погляжу, он хоть и дебил, ухо вертящий, буду резать, буду бить, все равно тебе водить, и рожи разные корчит, но, так и так, вот опять голова раскалывается, потому что не выдерживает напряжения, ага, вот герань на подоконнике, сейчас бумагу у гиппократа иваныча попрошу и все с памяти запишу, мы еще посмотрим, кто кого, мы посмотрим, а пока и отдохнуть можно, вот и глаза закрою, а ты излучай, мне с закрытыми глазами ни один масон, ни-ни, вот так и полежу, а ты как думал, ну-ну, только так, ага, мы тоже, так сказать, не лыком шиты, я уже того, научился с ним бороться, вот и полежу с закрытыми глазами, а потом и напишу, мол, так и так, ну ничего, слова я потом придумаю, а сейчас полежу, вот.

Но, милый Маятник, не знаю, вправе ли задавать вам вопрос: но что же было дальше? Бьюсь об заклад, что Магда не исчезла так просто с вашего горизонта, никогда не поверю, тогда не стоило и начинать, да и вы, когда упоминали о любовном треугольнике, уверяли, будто ваш случай совершенно не банальный - не так ли, я не ошибся? Да, сударь, конечно, вы не ошиблись: мы действительно стали с Магдой неразлучны как голубки, не помню, сколько дней мы почти не выходили из моей комнаты, что напротив лестницы, на втором этаже; слива, которая росла во дворе, стучала при порывах ветра в стекло, тогда либо она, либо я толкали тыльной стороной ладони раму, окно распахивалось, ветер начинал заигрывать с бумагами и легкими предметами; ибо хотя мы и не уставали в пленительных занятиях, дышать становилось приятней. Но, милостивый государь, простите, я ничего не понимаю. Разве вы были с Магдой, не знаю, как лучше и тактичней выразиться, в столь близких отношениях? Простите, возможно, я не прав, но мне показалось, что в прошлый раз вы несколько скомкали конец своего повествования, которое, должен признаться, дошло до весьма щекотливого момента. Да, да, вы скомкали конец своего рассказа, как, волнуясь при важном разговоре, пальцы самопроизвольно, машинально комкают случайно оказавшуюся в руках газету. Но позвольте, как же так, ничего не понимаю. То, на чем вы остановились, никак не указывает на столь странное, если не сказать, смелое продолжение. Если помните: идя по обочине желтой дороги, вы, по только вам известным уликам, обнаружили, что буквально в двух шагах, в водовороте тенистой жасминовой беседки, Магда, женщина, предмет вашего обожания, изменяет, если так можно выразиться, ибо, как ни прискорбно, надеюсь, вы не будете возражать, что никаких обещаний, так сказать гарантий, она вам никогда не давала, но изменяет, так и быть, употребим это слово, с владельцем узкой угольной бородки и белокаменного особняка с колоннадой. Итак, вы ушли, как мне показалось, слишком, нарочито спокойно, оставляя за собой белый флаг измены в виде накидки с ало-лимонными аистами, рассыпанными по чистому полю накидки, что вызывающе висела на голой жасминовой ветке. Но, милый Маятник, каким образом Магда, недвусмысленно и неоднократно отвергавшая ваши притязания, вдруг очутилась в вашей комнате на втором этаже, что напротив деревянной скрипучей лестницы, причем, если я правильно понял ваши, так сказать, намеки, в горизонтальном положении, решившись на полную, если не сказать интимную, близость с вами? Как вам удалось добиться столь скорой победы? Не понимаю, объясните. Да, конечно, очень может быть, несомненно, только так, да, да, не может быть двух мнений, так оно и было. Я действительно не помню, на чем остановился, неужели я вам не рассказывал, мы сблизились очень просто, буквально на следующий день после первой встречи, хотя это и не имеет значения, то есть не имеет значения когда - через день, два, неделю, ибо, не посчитайте за резкость, подобный хронометраж нелеп, когда, извините за красивость фразы, сквозняк безысходности отворил все двери в анфиладе событий. Простите, сударь, что я вдруг заговорил с вами в таком выспреннем тоне, сам не знаю, что на меня нашло, вам никогда не приходило в голову, что не мы, а слова выбирают нас, короче: я действительно не помню, ибо буквально сразу события навалились на меня, как наваливаются друг на друга прутья ограды, если бежать вдоль, не помню, когда именно переходил я через ручей по висячему мостику, тому самому, если изволите вспомнить, что застежкой стягивал два берега Кедрона в самом узком месте, вблизи белокаменного дома с карминной черепичной кровлей, у развилки дороги, ведущей в город. Солнце стояло уже высоко, но тени от кустов, что росли вдоль ручья, казались изумрудными, с черными подпалинами, до полудня оставалось не более часа, начинало парить, в воздухе висел запах цветущего жасмина, перемешанный с терпкими испарениями листьев; мостик дрожал под ногами, так как висел на двух просмоленных канатах: он был горбат, как спина фыркающей кошки; дойдя до середины, которая была наиболее неустойчива, переступая с ноги на ногу, я пошатнулся, дощатый настил побежал в сторону, и, схватившись рукой за протертый местами до блеска черно-белесый канат и ощущая ноздрями неизвестно откуда взявшийся запах полыни (возможно, мне показалось), увидел женщину, что сидела вполоборота на камне у противоположного берега, свесив ноги в воду, которая доходила ей до узких лодыжек. Услышав шум на мосту (Магда, конечно, вы уже догадались, это была она, хотя я сам, поверьте, сам не знаю почему, узнал ее не сразу, а в следующее мгновение), она резко повернулась, на какую-то секунду мы встретились глазами, и опять, как уже было, глаза, что называется, позвали меня, то есть стали глубокими, как колодец, и печальными, как болезнь; но в следующий миг порыв ветра сорвал с ее плеч белую накидку - прическа, очевидно сделанная наспех, обвалилась, волосы укутали ее туманом - и бросил, распластав крылья этого покрывала, на середину ручья. Не знаю, сударь, какое мнение вы успели составить о моем характере, вероятно, весьма расплывчатое, хотя здесь вина не ваша, а моя, ничего не поделаешь, возможно, моя натура представляется вам напоминающей флюгер, но это не так, поверьте, редко, если не сказать никогда, решался я на рискованный поступок, всегда не терпел необдуманных авантюр, ибо перед глазами имел пример, так сказать, отрицательный своего отца, как раз поплатившегося за необузданность нрава положением аутсайдера, проще говоря, неудачника: с большим трудом, из года в год, не позволяя себе ни мига расслабления, экономя на каждом сестерции и выгадывая на каждом заказе, за десять лет мне удалось сколотить не то чтобы состояние, но если б возникла необходимость, мог и дом купить не самый последний в городе, и дело поставить так, чтобы жена, если бы, конечно, таковая появилась, палец в холодную воду не должна была б опустить; никогда не приходило в голову, но если бы спросили мой девиз, то, пожалуй, подумав самую малость, сказал: терпение и труд; знаете, как говорят: терпение и труд все перетрут; так вот, заметьте, сударь, я далеко не был уверен, что так уж обязательно и перетрут, что, мол, именно звезды этих понятий путеводные и указывают кратчайший путь, если позволите, к успеху, ничего подобного, но все равно: труд и терпение. Уверяю вас, хотя в той, первой жизни я был простой башмачник и мысль (как стало потом) не была моей специальностью, мне не свойственно было считать, будто цель, извините за менторские выражения, важнее средства: ни-ни, и не думайте, ничего подобного, не такой уж был простак, не какой-нибудь маккавей, что смысл жизни - сама жизнь, а смысл любви - не воспроизводство, простите, себе подобного, а блаженство горения, я понимал, не без этого, пришло как-то само собой, без всякого усилия. Но тут, увидев, что слетевшая на середину ручья распластавшаяся белая накидка, намокнув, мгновенно потемнела (белый фон стал серо-сиреневым, а алые аисты - черно-коричневыми), сам не знаю, как это получилось, правда, вы можете сказать, что исключение только подтверждает правило, вдруг очутился в воде, несколько взмахов руками - и в моих ладонях забилась поникшая крыльями белая птица накидки. Не знаю, в состоянии ли вы мне поверить, боюсь, что вы посчитаете меня неискренним, но, ринувшись в воду, я не надеялся заслужить благодарность, ничуть, движение было совершенно бездумным: так собака бросается за кинутой в воду палкой - я же просто пожалел шикарное белоснежное покрывало, совсем не думая при этом о его владелице. Поверьте, сударь, ни одной мысли о возможных дивидендах. Конечно, милостивый государь, я верю, что за вопрос, как иначе, если бы я вам не верил, то не слушал, и скажи я, предположим, что не верю, вы перестанете рассказывать, какой резон, конечно, несомненно, я верю, но, милый Маятник! Должен признаться, я удивлен. Никак не ожидал столь романтического пассажа в вашем повествовании. Без сомнения, это красиво: вы совершили бескорыстный, не побоюсь этого слова, героический поступок - вас за это одаривают любовью. Например, лошади, закусив удила, покрытые белой кружевной пеной бешенства, понесли, очаровательная блондинка в муаровой вуалетке забилась от страха в угол легкой коляски, спасения нет, гибель неминуема, дышла уже зависли над бездной пропасти - но в последний момент ваша железная рука хватает коней под уздцы, конечно, легко останавливает их, и незнакомка, еще бледная, но такая же очаровательная от ужаса, одаривая вас благодарным взглядом, выходит из коляски, без сил опираясь на вашу мужественную руку. Или иначе: то же самое, но вместо коляски и понесших лошадей трехпалубный пароход «Альба Регия» (или «Альфа и Омега», неважно, не имеет значения, безразлично), а вместо очаровательной блондинки не менее очаровательная брюнетка: голубое небо, синее море с прозрачной дымкой, чистый горизонт, плетеные желтые кресла и полосатые шезлонги на палубе первого класса, дамы в соломенных шляпках и открытых платьях, мужчины во фраках; вдруг, неизвестно откуда, шторм, вихрь, смерч, налетает ураган, катит девятый вал, пароход тонет, матросы рубят мачты, седой капитан, старый морской волк, не выпуская трубки изо рта, призывает к спокойствию, женщины бьются в истерике, мужчины, отталкивая детей и стариков, сражаются из-за спасательных шлюпок, кто-то, отчаявшись, летит в воду, внезапно палуба трещит, дыра с зазубренными краями шире и шире, пароход разваливается на две половинки, затем еще на две, еще, он делится, как клетка, пока не превращается в одинокий плот посреди моря: море спереди, сзади, справа, слева, циркуль взгляда очерчивает круг горизонта, никого, плот на двоих, на нем, конечно, очаровательная брюнетка и ее любимец, черный шпиц, ловко устроившийся на пленительных коленях, вы в воде и, как истый джентльмен, помогаете плоту двигаться к неминуемому спасению, вы работаете в воде ногами, изображая ножницы, подгребаете правой рукой (левая толкает плот) и одновременно дуете на парус, который составлен из двух носовых платков, насаженных на нос зонтика; плот резво, как жук-плавунец, передвигается по водной глади, но ваши силы на исходе, ноги уже давно свела судорога, гребете вы одной рукой, а дуете, изображая ветер, на парус не ртом, а носом, последние силы вас покидают, вы ловите прощальный ласково-благодарный взгляд очаровательной брюнетки, кинутый вам, точно спасательный круг, из-под раскрытого зонтика, и, пуская пузыри, идете на дно, сохраняя на сердце отпечаток пережитого прекрасного чувства, отпечаток, что жжет, словно передержанный горчичник, тонете и шепчете: любовь всегда права. Или иначе: опять то же самое, но вместо легкой коляски и белого парохода глухая лесная дорога, а вместо блондинки и брюнетки - не менее очаровательная шатенка, почти рыжая, с густыми волнистыми волосами, вы, ничего не подозревая, едете на велосипеде, с удовольствием наваливаясь на педали и вдыхая воздух, режущий легкие своей чистотой и запахами мокрой травы и хвойных иголок, как вдруг крики, у развилки дорог на очаровательную рыжую незнакомку в длинном элегантном платье напали двое, трое, дюжина, неважно, сколько грабителей, кошелек или жизнь, честь или кошелек, жизнь или невинность, ибо, конечно, нет сомнений, дама в платье сохранила невинность, как иначе, вы вмешиваетесь, предостерегаете грабителей зычным голосом, оголенным бицепсом и трицепсом, грабители вверх тормашками летят в кусты, одна минута - и от них не осталось и следа, как говорят, след простыл, дама в слегка надорванном платье, так что левая грудь полуобнажена, она в полуобмороке и полуизнеможении, чуть жива от страха, хотя, что скрывать, испуг ей к лицу, она с восхищением смотрит на вас, благодарит легким кивком, в котором вам чудится малая толика почти невинного кокетства, затем вы, забыв про велосипед, идете рядом по лесной дороге и болтаете о всякой всячине, проходя мимо предательской осины, дама неловко спотыкается, однако вы успеваете подхватить ее под локоть и дальше продолжаете путь под ручку, ах, как я испугалась, лепечут нежные губки, послушайте, как стучит мое сердце, вы слышите; после очередного поворота, не имея сил сдерживаться, делая вид, что хотите снять пылинку, вы нагибаетесь и касаетесь губами ее полуобнаженного плечика, очаровательная незнакомка уклоняется от вас, отступает на шаг и шаловливо грозит пальчиком, и тут начинается: она убегает, а вы ее догоняете, она убегает, а вы догоняете, иногда, как бы желая дать себе отдых, а вам время на раздумье, она останавливается, взволнованно дыша своей высокой грудью (левая, из-за надорванного платья, полуобнажена), и тогда вам удается сорвать робкий поцелуй надежды, почти неслышно слетающий с лепечущих губ, мгновение - и опять все сначала: она стремительно убегает, а вы не менее стремительно догоняете, она убегает, а вы догоняете, и так бесконечно, бегая концентрическими кругами, - что еще надо, чем не жизнь, жизнь на лету, прекрасно, превосходно, несравненно, нет ничего лучше. Восторг, милостивый государь, восторг, я и не знал, что вы романтик, это замечательно, хотя и несколько неожиданно, как бы вдруг, почти без предупреждения, метаморфоза, произошедшая прямо на глазах. Нет, сударь, не могу согласиться, вы не правы, хотя я и понял вашу иглоукалывающую насмешку, к сожалению, если бы все было так просто, но ничего подобного не случилось, если помните, я остановился, вернее, вы меня прервали в тот момент, когда я, сжимая в руках обмякшие белые крылья накидки, повернулся, мокрый с головы до пят (ручей был неглубок в этом месте, но все же), ощущая дорожки капель на лице и расталкивая коленями упругую толщу воды, пошел к сидящей вполоборота на камне Магде. Пока я шел, она кинула в мою сторону всего один легкий взгляд, настолько легкий, что шарик такого же веса, выпущенный в небо, смог бы за это время исчезнуть из глаз. Что скрывать, да я и не пытаюсь, порукой мне, сударь, ваша проницательность, но действительно, теперь, собираясь вернуть сорванную ветром с плеч женщины накидку и ощущая неприятно липнущую к телу мокрую одежду, я совершенно машинально, если не сказать интуитивно, рассчитывал на некоторую компенсацию: смешно сказать, не знаю, поверите ли вы, что так бывает, но именно побежавшие по коже мурашки вызвали, стыдно признаться, какое-то сладкое умиление самим собой, да, да, именно быстрые зигзаги мурашек, что стянули кожу, вызвали желание тепла, которое может даровать женщина, и благодарности. Не знаю, упоминал ли я о дне ручья, по которому брел: твердо-песчаное, ровное, с небольшой бугристой рябью, будто застыл отпечаток волны от слабого ветерка, и только кое-где, на отмелях и ближе к берегу, попадались обточенные долгим медленным течением голыши и ослизлые коряги, скорее всего, корни прибрежного ивняка. Приходило ли вам в голову, сударь, что те случайности, о которые мы спотыкаемся, в большей мере, чаще всего, случайностями не являются. Не знаю, не могу представить, как повела бы себя Магда, не произойди то, что произошло теперь, да и после, когда мысленно возвращался к пережитому, мне стало казаться, что иначе и быть не могло, вы только представьте: мокрый до мозга костей, но с разгорающимся в груди костерком надежды, что постепенно переходил в сладостный трепет, странно, но две враждующие, обычно мешающие друг другу стихии, огонь и вода, вдруг сливались в едином намеренье, как молодые любовники телами. Чем больше холодных брызг летело на меня, бредущего навстречу женщине, которую я обожал десять лет назад, а теперь, сознаюсь, даже не знал, как я к ней отношусь, ибо это понятно, все было перепутано сейчас: ревность, желание доказать что-то свое, желание обладать и обидеть в ответ на обиду, сорвать с себя отвратительную мокрую одежду; но, вы уже поняли, чем более мокрым становилось мое одеяние, тем только сильнее разгорался пламень желания в моей стынущей крови. И вот, только представьте, когда я, сделав, не знаю, семь или восемь шагов, протянул наконец белую обмякшую, полу-мертвую накидку, преждевременно чувствуя награду и заранее торжествуя, протянул и впервые посмотрел на Магду, что называется, во все глаза, ибо, пока шел, тяжесть смущения не давала поднять на нее взгляд, и теперь, наивно уверенный, что, оказав услугу, поставив ее, Магду, женщину моего вдоха и выдоха, в зависимое положение, вдруг сквозь стекающие с надбровных дуг капли, отчего туманилось зрение, увидел, как изменился ее облик за это время: нет, что-то внезапно и радостно прошептало во мне: она совсем не так хороша, как я предполагал. Эти морщинки у растерянных глаз и на шее, и ничего колдовского, особенного, сводящего с ума, обыкновенная аппетитная, но и доступная бабенка, и никакой истомы, как было раньше, если помните, когда она дотрагивалась до своих фантастических волос (а меня в ответ сводила судорога желания), волос, в которые теперь была вплетена знакомая веточка жасмина. И вот тут, вы только подумайте, передавая из рук в руки накидку, я, окрыленный уверенностью и умиротворенный, ибо наваждение, как мне показалось, кончилось, будто подстроил кто специально, сделал слишком большой шаг, споткнулся об ослизлую корягу и, сам того не желая, глупо, какая-то неуместная неловкость, поднял целую тучу брызг, окативших Магду, и, чтобы не упасть, схватился за ее плечо рукой. Не знаю, не укладывается в голове, трудно себе представить, как откликнулась бы Магда, не окажись у меня под ногами этой проклятой коряги. Одна секунда, сударь, но этого было достаточно, чтобы все переменилось. Споткнувшись, я потерял Магду из виду, а когда, если можно так выразиться, пришел в себя, передо мной стояла другая женщина. Да, да, сударь, постарайтесь представить, именно так: ибо Магда, разогнув плавную дугу своего тонкого стана, сбросила мою руку со своего плеча; треугольные уголки рта высокомерно изогнулись, глаза насмешливо сощурились, пока я, не успевая приспособиться к быстро меняющейся ситуации, бормотал заранее приготовленную фразу, причем, это весьма забавно, обратите внимание, характерная деталь, фраза, буквально несколько слов, была та, что сложилась в моем мозгу, пока я брел, предчувствуя награду, по мелководью, или даже раньше, когда мечтал о подобной встрече, а вот тон или даже интонация, с которой я лепетал запаздывающие по смыслу слова, интонация-то как раз и соответствовала моей растерянности, она была берегом реки моего настроения, или, если позволите, эхом жидкости, повторяющим контуры пустого сосуда моей души. Не знаю, сударь, хорошо ли я описал свое состояние, возможно, скорее всего, мне не удалось припомнить все фрагменты той памятной встречи, но подавлен, надеюсь, это понятно, я был тем, что передо мной опять стояла женщина моего вдоха и выдоха, воздух моей гортани, диафрагма моего дыхания, которое, кажется, прервалось, точно каминная тяга, если задвинуть заслонку. Да, да, передо мной стояла та, которую я обожал десять лет назад, не умея ничего с этим поделать; теперь я находился так близко, что, когда она медленно, каким-то эллинским жестом, подняла вверх руку, показывая бритую подмышечную впадину, до меня донесся легкий, чуть слышный запах ее пота, который я сразу узнал, так пахнет нагретая солнцем арахисовая шелуха, да, да, не удивляйтесь, я не заблуждаюсь, не противоречу сам себе: за несколько шагов от нее исходил едва ощутимый запах полыни, но, приблизившись почти вплотную, я ощутил арахисовое благовоние - и в этот самый момент ее рука с узким запястьем швырнула обратно мокрую накидку, которая, влажно прошуршав, задела краем белого крыла за лицо. Но, милостивый государь, как же так? Простите, что перебил, но я не понял, что же получается, вы себе противоречите. Нет, должен признаться, что уже оценил использованный вами ложный пассаж: превосходно, несравненно, весьма ловко, вы как бы пунктиром показали возможный банальный поворот, и, когда мы отклонились (ибо я, вероятно, не единственный слушатель вашей занимательной истории), как бы уравновешивая силу инерции, вы совершили изысканный вираж в совершенно неожиданную сторону. Но, милый Маятник, что же вы сказали вашей пленительной пассии после десятилетней разлуки с ее телом, ибо, как мне кажется, именно метаморфозы ее плоти, осененной нимбом волшебных волос леди Годивы, производили на вас магическое впечатление? Ведь, как я понимаю, вас нимало не заботило, чем занималась восхитительная подружка вашего далекого детства, пока вы, если я правильно понял, сколачивали, и весьма удачно, кругленькое состояние на подметках и сафьяновых ремешках, и, вероятно, не только на них, не правда ли, я разве не прав, я не ошибся? Нет, я не отрицаю, вполне возможно, что сквозь прозрачный хрустальный образ желанного тела просвечивало кое-что, так сказать, из высшей природы: ваша потребность утвердить себя, подавить, избавиться от гнетущей дамокловой тяжести отказа, пережитого вами однажды на рассвете, у околицы, когда туман уже вымочил травы росой, отведенные узкой ручкой ветви кустарника еще дрожали, постепенно успокаиваясь, а вы стояли, прислушиваясь к ползущей по-пластунски тишине, не зная, что ваша жизнь превратилась в странный минерал ожидания именно сейчас, то есть несколько мгновений назад, так бывает, что говорить, это красиво, жизнь, как янтарное мгновение, судьба, как захлопнутый ставень, зачеркнутая страница биографии. Но, милый Маятник, если женщина, сыгравшая, простите за банальность, столь роковую роль в вашем ставне, то есть, пардон, я хотел сказать, в вашей судьбе, итак, если эта роковая женщина кидает вам в лицо свою собственную накидку как часть своего туалета (помню прекрасно, белое снежное поле, а на нем перекрещиваются клювами кроваво-алые аисты с лимонными ходулями ног), так вот, раз эта накидка, успевшая, правда, намокнуть, летит вам в лицо вместо благодарности за, можно сказать, почти героический поступок по спасению утопающей на водах (я имею в виду накидку), и, если я вас правильно понял, все из-за того, что вы совершенно случайно, не желая этого, ясно идиоту, окатили ее водой, каскадом брызг, с головы до ног, от кончиков волос до кончиков пальцев, ибо сами чуть не упали, споткнувшись об осклизлую корягу, и даже, опять же не нарочно, чтобы не рухнуть на глазах очаровательной шатенки в воду, как идиот, схватились (выбирая из двух зол меньшее, хотя не уверен, возможно - большее), но схватились, вы так сказали, за хрупкое девичье плечико почти тридцатилетней усталой женщины, а в ответ, как я уже сказал, вернее - вы уже сказали, вам в лицо летит мокрая как не знаю что накидка, то как же вы, простите за нескромный вопрос, умудрились оказаться с ней, с этой роковой и странной особой, в настолько горизонтальном положении, что открывали поочередно, настаиваю на этом, тыльной стороной ладони раму окна в вашей комнате, что напротив старой скрипучей лестницы на второй этаж, то есть, не знаю, употреблю ли я правильное, уместное выражение, но вошли с ней, Магдой, в состояние самой интимной близости, не правда ли, я не ошибся, не так ли? Пожалуйста, если не трудно, объясните. Да, сударь, конечно, конечно, вы не ошиблись, мы действительно сошлись с ней как голубки и были так же неразлучны, словно душа и тело, жизнь и смерть, свет и тень, но, как вы уже догадались, далеко не сразу, отнюдь, сказала графиня, а не испить ли нам кофею, то есть нет, я хотел сказать другое: отнюдь не сразу, да, да, сначала мне пришлось ее переупрямить, вы помните, мокрая накидка, задев меня по лицу, с плеском плюхнулась в воду, точно подстреленная лебедь, я замер и, знаете, так бывает, внезапно почувствовал все безразличие немотствующего вокруг пейзажа. Солнце стояло в зените, пекло нещадно, раздаривая полуденную тяжесть своих лучей пустынному противоположному берегу ручья, густо поросшему ивняком, с валунами, кое-где выглядывающими из воды, сухо-деревянному настилу мостика, чья спина почти незаметно подрагивала, вспоминая порывы ветра. Сквозь кружево листвы сквозили тающие в знойном слюдяном воздухе мятные очертания белокаменного особняка с обнаженными горлами колонн, а чуть ближе, у плоского камня, на мелководье, застыли двое, он и она, мужчина, со слегка сутулой спиной (от привычки склоняться над сапожной колодкой), с иссиня-черной бородой, с редкими струнками седины около рта, бородой, что по праздникам искусно укладывалась на сто различных завитков, напоминающих строй солдат-щитоносцев, и женщина лет тридцати со стройно-сочными формами, что просвечивали сквозь полупрозрачную желтую материю, укутывающую пружинистый изгиб тела, женщина с усталым и одновременно прекрасным и волнующе-порочным ликом, осененным пенной гривой каштановых волос с золотистым отливом, отливом и приливом, пассатом и муссоном, масоном и ессеем. Не знаю, что-то печет голову, не было бы солнечного удара, не уверен, боюсь, что нет, всем существом сомневаюсь, нужно ли рассказывать, как летел в воду мокрый ком накидки и что говорил, нагибаясь за ним, мужчина с седеющей около рта бородой (темнело в глазах, когда он опускал голову вниз, будто солнце лило тяжелое жаркое золото только на них, осколки бликов разбегались в разные стороны по зеркалу ручья), как подавал, уже не разворачивая, то, что раньше было накидкой, обратно женщине, ехидно поджимавшей верхнюю губку, имеющую контур высокого седла, каким пользуются ассирийцы, а глаза ее при этом казались печальными и глубокими, как общественный колодец в Назарете, и как немо, точно в бреду, шевелились ее губы, и как опять и опять летело в воду свернутое улиткой покрывало, и как, не выдержав, возможно, точно не знаю, но что-то такое зовущее показалось в глазах, и, шагнув вперед, вдруг обхватил ее руками, так что затрещала и зигзагом порвалась желтая муслиновая материя на спине, погружая лицо с седеющей около рта бородой в полынный запах, исходящий от ее густо рассыпавшихся волос, и горох ее кулачков застучал словно град по крыше, и вода внезапно перестала хлюпать под ногами, женщина моего вдоха и выдоха, воздух гортани моей, кажется, шептал его язык, и ветви омелы, родившись из воздуха, вдруг больно хлестнули по векам, и ее упругое тело, прогнувшись, словно сильная рыбина на лесе, рванулось последний раз, материя с треском лопнула дальше и поползла вниз, и губы, уткнувшись в нечто мягкое, ощутили легкий солоноватый вкус и арахисовый привкус, и, когда вдруг из желтой волны показалась откровенная, как пропасть, нагота, он упал в нее с закружившейся головой. О, как любил, Нюма, сын мой, мужчина с седеющей около рта бородой эту женщину с закрывшей свет каштановой волной непокорных волос, у которой грудь контуром напоминала верхнюю губку или высокое ассирийское седло, как пахли арахисовой шелухой ее глубокие подмышечные впадины, когда она, изгибаясь, закидывала руки за голову и вздымалась, как пучина, перевернутая чаша ее живота, и скажи, разве так любят женщину, будто это последнее, что осталось, обожая в ней все: детский запах рта, вкус слюны, пота, выступившего на коже, все ее выделения, соль ненароком скатившейся слезы, набор телодвижений и жестов, ее крики, стоны сквозь стиснутые губы, чуть слышные звуки охрипшего голоса, жизнедеятельность всех желез внутренней и внешней секреции, если бы они были, но их, к сожалению, к прискорбию, нет, а жаль, что у женщин так мало объектов для любви и ласки, не правда ли, тебе не приходило в голову, не казалось, разве я не прав? Но, Нюма, сын мой, разве так любят человеческую женщину?