Безмолвный молчал. Креб метался за стойкой, рискуя перегромить стопки тарелок; на ходу он достал сигарету и щелкнул зажигалкой. Прикурив, Креб продолжал играть зажигалкой, высекая огонь и тут же гася его.

– Отлично, отлично, - приговаривал Креб и вдруг погрозил пальцем. Пусть сперва докажет! Мало я их видел, твоих бомбовых бродяг! Теперь каждый второй клянется, что он - бомба! Это чтобы все остальные вокруг гадили себе в штаны от страху... А даже если и так - какого черта он должен жрать задарма? Пусть сперва докажет, пусть разгребет землю на заднем дворе. Пусть уберет чертову кучу, а? Прямо из окна, прямо отсюда...

– Не слушайте его, - сказала Фрида безмолвному.
– Просто он разволновался.

– Спасибо, Мэг.

Безмолвный закрыл глаза. Когда он снова открыл их, с Кребом приключилось несчастье - у него в руках взорвалась зажигалка. Раньше испорченные зажигалки в худшем случае обыкновенно не горели, но эта взорвалась и забрызгала огнем человека. Креб хватился ожесточенно хлестать себя полотенцем - содрать рубашку он сумел не сразу; Фрида бросилась к нему и принялась поливать его пивом. Безмолвный опять склонился над своей кружкой и сорвал языком пенную кроху. В это время идол Безмолвия посторонился, пропуская в дверь капитана-снайпера.

– Капитан... капитан...
– крикнул несчастный Креб и выбежал вон из зала.

Снайпер уставился на безмолвного, Фрида машинально отпила из кружки, которой гасила погорельца. Капитан соображал долго, но сообразив, беспрекословным тоном потребовал предъявить документы.

– Они остались в питомнике. Питомник 2-В, - сказал ему безмолвный, и в тот день он больше не произнес ни слова.

– Есть!
– муркнул удовлетворенный снайпер, и его рука потянулась к кобуре.

– Вам приспичило в преисподнюю?
– окликнула капитана Фрида.
– Вы не ошиблись, это человек-бомба. Но он страдает плохой привычкой: когда его берут на прицел, он почти перестает владеть собой.

Рука снайпера увязла в воздухе, капитан покосился на Фриду. Как бы не так, прикидывал он, - безмолвный никогда не станет подвергать опасности случайных свидетелей. Тем более тебя, женщина...

– Не надо, капитан, - Фрида протягивала снайперу кружку пива.
– Креб уже попробовал - видали, как его понесло? Для начала он просто сломает вам руку, а потом надает пощечин. И даже не встанет при этом с места... Зачем вам лишние пощечины, капитан?

Снайпер взял у Фриды кружку и махом осушил ее. Заодно с пивом он проглотил и весь свой азарт. Безмолвный откинулся на спинку стула и спал. День только начинался, капитан что-то решал, Фрида была невозмутима.

– Кажется, он спит!
– вполголоса определил снайпер.
– Он спит, не так ли?

– Капитан, этот безмолвик сказал нам, что среди ваших снайперов тоже есть один, а они с ним - большие друзья.

– Кто именно?

– Этого он не сказал, капитан. А знаете, как бывает у друзей? Так что лучше его не трогать.

– Я не верю вам...

– Это ваша забота.

Капитан ушел, а Фрида заперла дверь и повела человека-бомбу наверх, когда они поднимались, безмолвный буквально висел у нее на плечах, но это ей было вовсе не тяжело. Потом она принесла пару ведер воды - туда же, в спальню, - и принялась смачивать полотенца и обтирать ими лежащего, распоряжаясь его обнаженным телом бесцеремонно и споро, как если бы это было тело покойника. Безмолвный производил в точности такое впечатление. Но Фрида старалась: из одного ведра убывала мертвая вода, в другом плескалась живая. Затем хозяйка сменила постель и завернула безмолвного в простыню. Умывшись живой водою, она прибрала в спальне, подумала и не ушла в свою комнату, а присела на коврике у стены. Плотные шторы на окнах были желты от зноя. Фрида сидела и ждала, не застонет ли безмолвный, не позовет ли в беспамятстве свою Мэгги. Сновидение поменяло их местами, Фриду и Мэгги, Мэгги и безмолвного, - теперь лежала в постели она, безмолвный был рядом и, поглаживая ее волосы, шептал слова, которые были рождены для устрашения, но страшными не казались, потому что это были его слова, о ней и для нее." (...он был моим другом, к тому времени я уже не помнил человеческих имен, кроме твоего и Задиры... Его тоже выворачивало наизнанку, но он еще держался, пока не увидел старика в той деревне. Надо было раздобыть какую-нибудь одежду и немного еды, мы знали, что снайперы оставили деревушку, и мы вошли туда, а старик медленно подвигался нам навстречу. Его шатало, он гневно вздымал руки - как два бамбуковых обрезка. За что ты проклинаешь нас, - сказал ему Задира, когда мы сошлись посреди улицы. На всю эту улицу да и на весь поселок людей было - только мы с Задирой и разгневанный старец. И больше ни души, ни голоса... Вы хуже прокаженных, - сказал старик и начал наступать на Нэга, а тот начал пятиться. Это все вы настарались, - уверял старик и размахивал своими клюками. Он был похож на общипанного вороненка, которому никак не удается взлететь. "Люди бегут из селений, - говорил он, - люди бросают города, дети лишаются крова, матери находят у себя в груди пустоту..." "Старик, старик, - сказал ему Нэг, - ты посмотри на нас - ты нас видишь?" - а старик ему: "Вижу и проклинаю!.." Задира опустил голову, и я удивился, что он так высох за эти дни, - теперь даже голову не держит. "Старик, старик", - сказал он и умолк потерянно. Тогда я объяснил оставшемуся, что все не так, и нам от них ничего не нужно - немного воды и чем-нибудь прикрыться от солнцепека. Мы не хотим, чтобы нас боялись, а если кому-то и станет по-настоящему худо при нас - то это синим человечкам, - но старик не понимал моих слов. Он не желал понимать, потому что нас окружали мертвые дома; вот это он знал лучше всего остального... Нэг молча поплелся дальше, я пошел следом. Старик нехорошо напутствовал нас, а сам плакал, как ушибленный ребенок. Самовольно брать одежду и пищу мы не решились... Тогда я шел и думал: почему старик остался? почему в деревне не было снайперов? неужели всякий на месте старика сказал бы нам то же самое? Нэг не хотел бежать, а шагом мы продвигались очень медленно. Дорога пустовала, и остаток дня мы прошагали молча и бездумно. Потом Нэг рассудил: старик прав, это хуже проказы, - а я вспомнил, что это называется "страхом". Странная штука этот страх, - думал Задира и спрашивал: как ты считаешь? Я понял - Задира топчется на самом краю, Задире привиделась огромная воронка в степи, и как она заполнилась водою и стала озером... "А что, по-твоему, будет с нашим хлюпиком? С кривоногим синим уродцем?
– спросил я Нэга, озер можно сделать сколько угодно, а синие человечки будут любоваться ими и будут шастать в своих проклятых автобусах по новым питомникам! Они должны поучиться, как делать озера! Это будет воронка через всю нашу вертушку - насквозь, глубже, чем самая последняя глубина, где по ночам скрывается солнце!" - вот что говорил я Нэгу Задире, а он продолжал упорствовать: к синим человечкам дорога ведет через новые поселки, и что этим людям до наших воронок глубинных, если они жили и хотят оставаться над глубиной?.. Мы не спорили, Нэг отлично понимал, в чем я сомневаюсь, и я невольно разделял его сомнения. Мы были вместе еще два дня. Потом Нэг сказал: "Тут никого нет, можно отоспаться.
– И сказал: - Липи, однажды ты проснешься на берегу молодого озера - окунись в него, и силы вернутся к безмолвному..." В ту ночь наш идол лихо отплясывал в степи - при свете исполинского факела. Дождь пригасил огонь и омыл первой водой горячее днище нового озера...) "Послушай, Мэг, собери мне что-нибудь на ужин..." Фрида встрепенулась.

– Что бы ты хотел, безмолвный?

– После такой голодовки я даже не знаю... А что у тебя есть?

Она стала перечислять, и безмолвный (и я) соглашался на все: мы уставили блюдами ковер, подоконник, стол, а когда в спальне уже негде было ступить, спустились вниз и начали накрывать столы. Запасы у Мэгги оказались изрядные. За окнами была ночь, я попросил Мэгги, чтобы она открыла заведение, и распахнул дверь, и начал созывать гостей. В доме напротив кто-то выглянул в окно, и потом в меня бросили гнилой апельсин. Мэгги увела меня с улицы, говоря, что уже поздно и ликцы спят. Я понимал, что спят сейчас все, даже снайперы, даже их капитан, и мне хотелось их всех разбудить. Даже снайперов, даже их капитана...

– У тебя сильные глаза, - сказала Мэгги, когда мы вдвоем уселись за стол.

– Глаза не бывают сильными, - сказал я.
– Просто одни умеют видеть, а другие нет.

– Что же ты видишь, безмолвный?

– Да простит меня моя Мэг, - сказал я, - но мне привиделся этот великолепный окорок. Окажите любезность, мадам, подайте-ка горчицу...

– Ты еще ни разу не улыбнулся, безмолвный, - задумчиво проговорила Мэгги.

– Это потому, что я еще должен вспомнить кое-что, хотя и знаю, что мне это вряд ли удастся...

– Ты говоришь об именах, которые не успел услышать?

Я отнес ее в спальню на руках. Дверь нашего дома до утра оставалась открытой, а утром Мэгги вышла проводить меня...

– Не уходи, безмолвный, - вдруг попросила она.
– Все давно перевернулось. Тот человек наверняка сейчас возится на каком-нибудь картофельном поле. Или торгует кастрюлями.

Все давно перевернулось, - думал я, блуждая взглядом по улице и видя, как отпираются магазины, размахивают веерами газет мальчишки-разносчики, как с царственной неторопливостью вершат каждодневный объезд люди с молочными бидонами на мотороллерах. Выткнувшись в окно, бранятся спросонок разрумянившиеся хозяйки и где-то всплакнул младенец, - быть может, за этой дверью? или за той?.. Великому Безмолвию никогда не разгадать, о чем он плачет. Все перевернулось, Мэг, никто не ушел из города; все перевернулось раньше, чем я успел сосчитать пустыни нашей земли. Теперь каждый второй осилит распылить вселенную, даже если он и сам не ведает пока об этой своей одаренности. Зато всякому известен теперь секрет Великого Безмолвия: не там, так здесь, то в отдалении, то совсем рядом - где-то обязательно промелькнет плечистый парень, я промелькну, Мэг, человек-бомба, который хуже прокаженного и который знает, куда и зачем ему надо. И к тому, кто видел меня, за здорово живешь уже не подступиться, и никакими розовыми, зелеными, черными облучателями прошлого уже не вернуть. А на каждого второго уже поглядывает каждый первый и тоже кое-что соображает про себя...