Словно отвечая на его мысли, кто-то закричал:

— За Синюю!

— За Синюю! За Синюю! — зазвенели в купе опизденевшие голоса.

Бокал, выпитый за Синюю, оказался для Дунаева четвертым по счету. Вроде бы он только что вошел в это тесное, сверкающее всеми лампами и зеркалами купе. И вот, не прошло и пяти минут, в стельку пьян. А ему наливали уже пятый бокал. И шестой… Тосты сыпались, как снежные комья. Максимка предложил пить за советских насекомых, причем каждой из пьющих обязан был опрокинуть по три бокала за советских насекомых, потому что насекомых много.

Дальше все перемешалось, накренилось. Уже казалось, что поезд ползет по отвесному склону. И Дунаев удивлялся, почему предметы не падают набок. Откуда-то появлялись новые и новые бутылки шампанского.

— Жопастое! Жопастое! — радостно и плотоядно кричало все застолье, тыча пальцами в толстостенные вогнутые донца бутылок.

— За тех, кто ебет фашистюгу отверткой! — взвизгнул Максимка, опрокинув полный бокал, затем схватил со стола бутылку и хуйнул в зеркало.

Дунаев как-то больше привык пить самогон, чем шампанское, и благородный напиток действовал на него странно. Через некоторое время он обнаружил себя блюющим в красное пожарное ведро, в тамбуре. Поддерживали его истопник и какой-то незнакомый майор.

— Не извольте беспокоиться, — все твердил майор. — Сейчас полегчает.

Дунаев оглянулся и увидел, что Максимка лежит навзничь в поездном коридоре, указывая пальцем в окно, на луну, скачущую верхом на облачном драконе. Парторг бросился к нему на помощь и стал неуклюже поднимать с ковровой дорожки, но Максимка вывинчивался из рук и все указывал на луну. Парторг услышал его шепот:

Оглянувшись, парторг увидел, что по луне действительно разбросаны какие-то темные пятна, что делало ее похожей на божью коровку.

В конце коридора показался Радный, прыгающий на корточках. Он стал стучать лбом в дверь купе номер 14.

— Кто там? Войдите, — кокетливо прозвучало два женских голоска.

Радный впрыгнул в темное купе, громко скрипя черепами, которые уже снова появились поверх его генеральского мундира. За ним метнулся Джерри. Изнутри купе послышались вскрики двух женщин, вскоре перешедшие в стоны и вздохи двух половых актов, совершаемых одновременно.

Дунаев снова очутился в купе номер 27, где теперь сидел одинокий Бессмертный и читал газету. Здесь же находился и Поручик, но он спал.

Парторг из последних сил вскарабкался на верхнюю полку и тут же стал засыпать, закрывшись локтем от яркого света лампы. Засыпая, он еще успел снова спросить Бессмертного:

— А куда едем-то?

— В Ташкент. На совещание, — ответил Бессмертный и перевернул газетный лист.

Дунаеву снилось… Сколько раз прозвучали уже эти слова? Сколько раз они еще прозвучат? Пока длится жизнь, длятся и сновидения. Сны — это комментарии к бытию, и они не случайно сопутствуют отдыху. Комментируя, мы восстанавливаем свои силы.

На этот раз Дунаеву снилось (видимо, под впечатлением рассказа Бессмертного о заклинании «золотое яйцо»), что он находится на вершине некоего узкого и высокого дома, в маленькой чердачной комнатке, ясной и прибранной, без единого лишнего предмета. Он стоит посредине этой комнаты, глядя в светлый, выскобленный, деревянный пол. В руке он держит золотое яйцо. Оно горячее. И становится все горячее. Вскоре его уже невозможно удержать в руке. Дунаев разжал руку и выронил яйцо. При падении яйцо легко пробило пол, как если бы он был бумажный, затем пробило дол нижнего этажа, затем следующий. Дунаев смотрел вниз, сквозь анфиладу овальных отверстий (каждое — со слегка обугленными краями) на удаляющуюся золотую искру. Он понимал, что яйцо уходит в Преисподнюю. Охваченный любопытством, он всматривался в овальную дыру и вскоре увидел, как золотая искра — где-то очень далеко внизу — канула в какую-то жидкую тьму, чем-то похожую на нефть. Оттуда, из этой нефти, доносился гул — неразборчивый, смутный, как если бы в глубине перемещалась огромная толпа или же работали тяжеловесные машины. Нефть шевелилась, бурлила, шла пузырями и жирными волнами. Внезапно золотая искра снова появилась и стала стремительно увеличиваться. Яйцо возвращалось. Пройдя все этажи, яйцо выскочило из отверстия в полу и снова оказалось в руке у Дунаева. Оно было все еще горячим, но становилось прохладнее с каждой минутой. Скоро оно стало уже нормальной комнатной температуры. Гул, идущий снизу, затих. Наступила полная тишина. Дунаев глянул вниз, сквозь «дыры», и включил «приближение». Нефть внизу больше не бурлила — она тихо уходила ниже, сквозь щели, освобождая пространства, которые раньше были затоплены ею. Открылись в основном технические помещения, наполненные какими-то агрегатами. Все машины стояли, недействующие, почерневшие.

Дунаев опустился взглядом еще на один этаж ниже — сначала ничего не удавалось различить, потому что нефть стояла до потолка, Но затем она стала спадать, уходя еще ниже, — постепенно обнажилась роскошная гостиная, наполненная буржуазными трупами: раскиданные по коврам и креслам мужчины во фраках и женщины в длинных платьях. Нефть, уходя, оставляла их чистыми, незапятнанными. Они стали оживать. Кто-то встал, принялся разглядывать картину на стене… Другие вяло шевелились, словно пробуждаясь от летаргического сна…

Затем сновидения сделались невнятны. Когда все снова прояснилось, Дунаев увидел комнатку Машеньки в своей голове. Девочка, как всегда, сладко спала в своей кроватке.

Странность состояла в том — и это оскорбило и потрясло Дунаева, — что вся «комнатка» Машеньки, все стены, потолок, пол — все было исписано грубыми, разъезжающимися надписями, как пишут на заборах, на стенах домов, в подъездах… Надписи, сделанные разными почерками, выведенные углем, мелом или выцарапанные ножом, были самыми обыкновенные, типа