— Ты маешь на увази [9] село Буки? — сухо спросил куренной.

— Угадал, — буркнул Бугай и отстранил Гниду, пытавшегося заглянуть в его малограмотные записи. — Буки. А що? Треба вбыть Басецкого, его дочку…

— Сколько дочке? — спросил Очерет.

— Одиннадцать.

— Дальше… — Снова взмах пальца.

— И вторую дочку, замужнюю, и ее дочку…

— Сколько второй дочке? — спросил Очерет.

Вопрос не понравился докладчику.

— Ты же чув раньше, сколько кому? Був уже доклад… Що я, загс? Старшая с двадцать сьомого. Заодно и сосунка ее, куда дите без мамкиной титьки. — Бугай, устыдившись своей мягкости, скверно выругался. — Вбыть усих, шоб другим не було повадно. Село рокоче, ходят агитаторы до колгоспу… и Басецкий — голова всему. Вбьемо Басецкого, и уси втянут языки. Така моя думка. Не знаю, як вы… — И опять выпил стакан воды, высморкался в пальцы, вытер их о голенище сапога.

Очерет задумался. Эта мучительная пауза означала многое: давала трещину некогда крепкая, как гранит, дружба Бугая и Очерета. Но Очерет был неглуп и знал: ломить напрямик — не самая лучшая тактика.

— С Басецким все, — завершил он. — Ще кого?

— А тут по мелочи того, другого. Мы вынесли на обсуд тилько семьи… — Бугай кивнул на Гниду, свернул тетрадку в трубочку, засунул за голенище.

— Ты кончил, я начну… — Очерет с важной медлительностью, будто из сокровенных тайников добывая каждое слово, предложил открыть акции против начальника пограничного отряда Бахтина, принявшегося рьяно выводить подполье.

— Вбыть его? — спросил Бугай.

— Вбыть его можно, — согласился Очерет. — Тилько як его вбьешь? Вин, як ежак в щетине. Пока его вбьешь — и сам отойдешь в гости к Михайле Архангелу. Треба начинать с жинки. Диты у них во Львове, а жинка тут…

— Вбыть жинку? — снова спросил Бугай, туго воспринимавший замысловатый ход мысли своего вожака.

— Ни. Треба ультиматум, — важно заявил Очерет, и все прислушались к нему, веско ощутив такое сильное слово.

— Ультиматум? — повторил Бугай, ставя ударение на последнем слоге.

Гнида поморщился в улыбке, но быстро ее убрал. Бугай поймал гримасу, насупился.

Очерет разъяснил смысл ультиматума. Надо послать Бахтину подметное письмо-трезубец с угрозой убить его жену, если он не прекратит активных акций.

Подмет поручили написать самому грамотному — Гниде.

Гнида присел к столу возле тускло подмаргивающей аккумуляторной лампочки и принялся строчить записку-угрозу. Совет постановил убить жену Бахтина, если начальник отряда не утихомирит свой служебный пыл. Каждый из подавших голос на совете понимал, что офицер-пограничник не может изменить своего поведения. Угроза, конечно, не подействует впрямую, но до сердца дойдет, создаст нервозность, и пауза, заминка в преследовании бандеровцев обеспечена. А эта пауза нужна им как воздух: именно в это время мог прибыть долгоожидаемый эмиссар. И тогда все могло измениться. Тогда, возможно, вызволят боевки из котла, сгрудят их где-то в более безопасном месте. Может, дадут команду укомплектовывать курени за кордоном. А слухи были: добре начали помогать американцы и англичане.

Гнида свалил голову набок, прикусил язык и, пришептывая бескровными губами, шмыгая длинным носом, вписывал строку за строкой тонкой ученической ручкой.

Неказистый на вид сынок крепкого кулака Гнида был самым лютым зверем в группе Бугая, и ему принадлежало изобретение различных способов казни. По его совету четвертовали, «как Пугачева», директора совхоза за то, что тот ударил в набат, спасая коней и склад от налета банды. Много коней тогда побили, скирды запалили, а директора Гнида рассекал живого на куски специально наточенным тут же, на круговом точиле, клинком.

Наконец Гнида отложил ручку, подул на бумагу, на пальцы и вопросительно взглянул на Бугая.

— Читай! Що ты там пашкарябал? — Очерет уперся щекой в кулак, склонив в сторону Гниды голову, приготовился слушать.

Гнида приосанился, подвинулся поближе к свету, откашлялся, под рубахой шевельнулись острые лопатки.

Он читал с достоинством, медленно, многозначительно повышая голос там, где были вставлены гнусности, отрывая глаза от бумаги, проверял впечатление. Лица слушавших его людей были непроницаемо замкнуты, а Бугая даже подремывал: он был противником всякой переписки в простом деле убийстве.

Закончив, Гнида передал послание Бугаю и не спеша вытянул кварту холодной воды. Мелкие змейки синеватых жилок заметно трепетали у его коротко выстриженных висков, кожа мучнисто-серого лица порозовела.

Бугай бумагу не взял, лишь толкнул ее Очерету, и тот, понимая важность момента, скупо похвалил сочинителя за стиль, упрекнул за дурные слова («Що там о нас могут подумать шановные товарищи»). И лишь после столь содержательной критики, позволившей ему собраться с мыслями, твердо завершая речь, предложил свою редакцию, более внушительную и лаконичную, заметив, что письмо должно содержать главное — угрозу и быть коротким чтоб его можно было проглотить при провале.

— Бери перо и пиши, — приказал Очерет. — «Мы за тобою дивимось». [10] Куренной махнул пальцем сверху вниз. — Ставь восклицательный. И после знака: «Як не скинчишь зныщать нас, — твою жинку убьемо». Як?

Бугай посопел, повел мутным взглядом, промолчал. Это не понравилось куренному. Заручившись согласием совета, он приказал перебелить бумажку и, позвав Танцюру, распорядился подавать ужин.

Тот бросился на кухню, и тут же появилась жареная свинина, острые закуски и водка.