Он протянул руку к кувшину, налил себе еще, выпил.

Глаза прояснились, словно с них пелена какая-то спала. Эх, опоздал, опоздал он! Войско наверняка ушло, оно всегда выходило засветло. Ну да ничего — догонит! Он обязательно нагонит их!

Приподняв голову повыше, Радомысл увидел спящего на помосте Цимисхия. Тот лежал обрюзгшим красным лицом в собственной блевотине, пускал пузыри. Был он совершенно гол и противен. Над Цимисхием стоял раб и смахивал его опахалом, не делал даже попытки поднять, почистить своего хозяина. Раб казался неживым. И движения-то его были какими-то заученно-однообразными, неживыми.

В ногах у Цимисхия сидела девушка, беленькая, худенькая, та самая. Она длинным павлиньим перышком щекотала базилевсу икры. Но тот спал беспробудным сном, ничего не замечая, ни на что не обращая внимания.

У входа в шатер каменными изваяниями стояли «бессмертные». Было их не меньше трех десятков. И они оберегали сон базилевса, всех приглашенных, которые не смогли выбраться после пиршества на собственных ногах из шатра. Да и не полагалось, в общем-то, выбираться. Ведь базилевс был прост — не пьешь, не веселишься с открытой душой и беспечным сердцем, значит, скрываешь что-то темнишь, вынашиваешь заговор, значит измена! И пили, гуляли так, что до смерти упивались, лишь доказать свою верность, свою чистоту в помыслах. Сам император не отставал.

Беленькой девушке надоело щекотать спящего. Она встала, побрела между тел, переступая, обходя развалившихся поперек ее пути. Она так и не накинула на себя ничего, она уже не стеснялась своей наготы.

А Радомысл смотрел, и ему казалось, что это сам христианский ангел спустился с небес и бродит меж них, грязных, бесчестных, подлых, гнусных и отвратных животных.

И созерцает этот ангел род человеческий, копошащийся во тьме, сопящий, храпящий, хлюпающий и стонущий, с тоской и жалостью. Но ни чем не может ему помочь, только лишь слезы льет над ним да грустит. И Радомыслу стало страшно за этого ангела — вдруг одно из спящих животных проснется, протянет лапу, сомнет его, испакостит, не даст подняться на незримых крылах в небо!

И настолько Радомысла резанула эта мысль по сердцу, что он дернулся, намереваясь вскочить, защитить слабенькое беленькое существо. Но что-то удержало его. Радомысл даже не понял, что именно. Он повернул голову. Чернокожая улыбалась ему в лицо. И были глаза ее, белые, огромные, чисты, словно и не спала. Она удерживала его рукой, обхватив тело, удерживала ногами, обвив ими его бедра и ноги. И он не мог шелохнуться. Он дернулся еще раз, потом еще — со всей силы, во всю мощь. Но она была сильнее, избавиться от нее было невозможно.

Радомыслу стало страшно. Так страшно, как ни в одной из битв. Он вдруг почувствовал, что удерживает его чернокожая совсем по иной причине, не так как вчера, как ночью. И пот побежал по его спине.

— Эй! — выкрикнула вдруг чернокожая громко. — Подойди сюда! Живей!

Радомысл услыхал шум шагов, лязг доспехов. И перед ложем выросла фигура коренастого и высокого «бессмертного». Воин супился, переводил глаза с Радомысла на чернокожую, потом обратно. И ничего не понимал. Зато Радомысл все понял. Нет, ему уже никогда не догнать своего войска! Он снова рванулся. Но она удержала его, как ребенка удержала, вжимая в себя, наваливаясь сзади исполинскими, непомерными грудями, вдавливая его в свой живот, обхватывая ногами.

Голос ее прозвучал глухо и неожиданно ласково:

— Видал?

Воин кивнул. Не ответил.

— Плохо работаете, — проговорила чернокожая, — вон, устроился, отдыхает… А его, между прочим, никто сюда и не приглашал. Понял?!

— Понял, — ответил воин. И стал вытягивать меч из ножен.

— А ты не бойся, — шепнула чернокожая в ухо Радомыслу, — раньше надо было бояться, когда шел сюда, а сейчас поздно, сейчас мы о тебе позаботимся. — А потом она обратилась к воину: — Надеюсь, ты понимаешь, что этот лазутчик не должен сам выйти из шатра.

— Сделаем! — заверил "бессмертный".

Радомысл ощутил на своем лице ее огромную мягкую ладонь, все пропало, исчезло — она закрыла ему глаза, оттянула голову назад. И в тот же миг сталь меча вонзилась в его горло.

— Ну чего ты выдуриваешься? Толком можешь объяснить?

— Да тут, по-моему, и так все ясно, Владимир Андреевич.

— Это тебе ясно, а мне-не очень! Из-за Ольги, что ли? Чтобы, не дай бог, не подумали, мол, в зятьях у начальника ходишь, так?!

— И это тоже.

— Ну, ну! Так и будешь прыгать всю жизнь?

— Да уж и не слишком-то я распрыгался, Владимир Андреевич, разве в этом дело! Ну сами подумайте, как мне теперь на этом месте жить?

— Ага! Вот в чем оно дело-то! Так бы и сказал, Юра! Боишься, призраки по ночам захаживать станут? Что это ВДРУГ, совесть замучила?!