— Еще денек долой! — Черецкий, заштриховав в календаре число, щелчком закрыл блокнот и аккуратненько запихнул его под подушку. — Тянуть лямку остается — всего-навсего, э-э семьсот три денечка, так-то салаги!

День, на который по его расчетам приходилась демобилизация, был обведен красным кружочком. Для пущей убедительности рядом стоял огромный восклицательный знак, а сбоку на полях краснела приписка: "дембель!" В отделении ни для кого не было секретом, что с первого дня службы Черецкий, как, впрочем, и множество других новобранцев, вел этот счет. Но не у каждого хватало выдержки и последовательности, чтобы изо дня в день заштриховывать квадратики да еще и дрожать постоянно за свой "дембельский календарик", который рано или поздно отберут — если не сержанты здесь же, в учебке, так «старики», которые не допустят всякой там «салажне» по первому году свой счет вести, «старики» в тех частях, куда их распределят после окончания учебы.

— Считай не считай, а время — оно все равно наше, хоть ты здесь, хоть дома, — пробасил из своего угла Слепнев.

Он уже лежал под одеялом, ждал, когда свет выключат.

— Много ты понимаешь! Молодой еще! Наше? Вот вернусь на гражданку, тогда — точно, мое будет. А пока казенное!

Черецкий поправил сложенное на табурете обмундирование, откинул край одеяла, лег. Пружины панцирной сетки заиграли под ним, заскрипели.

— Шоферить буду, вас, олухов, катать, — сквозь зевоту продолжал он, — деньжат скоплю, свой мотор куплю. И все остальное…

— Да слыхали, Боря, надоел уже. Ты б чего новенькое загнул!

— Ага, разбежался! В другой раз… — Черецкий вдруг встрепенулся, приподнялся, свесил ноги с кровати. — Чуть не забыл! — Он хлопнул себя по лбу. — Эх, старость — не радость! Сурок, а ну-ка припомни, зеленка, ты сегодня, когда тебя просили, помог старшим, а? Чего молчишь?!

Леха Сурков помалкивал, наверное, уже спал. А может, и просто затаился.

— Не-е, на этот раз у тебя номер не пройдет! Ты же в коллектив не вписываешься! Ты ж товариществом армейским не дорожишь! Да ты спроси у любого, вон, хоть у Слепня спроси: пошел бы он с таким в разведку?! Чего примолк — язык в задницу уткнул, что ли?!

— Отвяжись от него, — сказал Сергей с лендой, вставать ему не хотелось. А не вставая, он знал, Черецкого не урезонишь.

— Ты сам помалкивай, салабоном себя показал перед всем взводом, так и дыши в тряпочку! — отпарировал Черецкий.

Очень не хотелось Сергею вставать.

— Эй, Хомяк!

Суркову надоело, видно, и он ответил:

— Ори, сколько хочешь! А если кличками звать будешь, так, считай, что я тебя не слышу, Чирей!

— А-а-а, вот ты как заговорил, деревня! — Черецкий начинал заводиться. — Ну, лады! Ну, придется тебе, точно, присягу устроить! А ну вставай, салага! Вставай, кому говорю!

Сам он лежал. Да и знал, конечно, что Сурков не встанет. А если встанет, так добром дело не кончится. Но надо было как-то свернуться, так, чтобы и достоинство сохранить, и Суркову досадить. И он решил этот вопрос просто.

— Ладно, село, уговорил дедушку. На первый раз прощаю, не стану о тебя пачкаться. Но проинструктирую на будущее, понял?!

— Да заглохни ты! — проворчал Слепнев. — Славик, руби провода!

Их рота размещалась на втором этаже старого, еще довоенного здания. Скорее всего, постройка была вовсе не казарменного типа и лишь позже она перестроилась под солдатское жилье. На каждый взвод, а то и отделение приходилось по комнатушке или, как называли некоторые, по кубрику — совсем по-флотски. Первые дни свет гасить приходил сам сержант, иногда он присылал дневального. Потом стали доверять. Но проверять. Дольше пяти минут после вечерней поверки и отбоя свет гореть не должен был. И точка! Никаких объяснений не принималось в расчет. А тем, у кого на сей счет было иное мнение, запросто устраивались учебные подъемы и отбои на время. Рисковать и играть с судьбою не стоило.

Хлебников, лежавший на крайней койке, почти у самой двери, протянул руку и щелкнул выключателем. Разлившаяся темнота отозвалась скрипом, шуршанием одеял — устраивалиь поудобнее, предвкушая целую ночь отдыха — ночь, такую долгожданную с самого утра, желанную после заполненного до отказа беготней и занятиями дня и наконец-то наступившую.

— Итак, инструкция для салабонов по принятию солдатской присяги! — торжественно объявил Черецкий. — Слушайте старика, да запоминайте хорошенько! Это ж не хухры-мухры, это же традиция!

— Да не болтай ты! Традиция! — проговорил Хлебников. — Вот из-за таких, как ты, болтунов всякие газетчики шустрые и позорят армию, понял. Сами-то они не служили, и детишки их! Наслушаются таких вот парашников…

— Не мешай, — коротко оборвал Черецкий. — Я для Сурка говорю. Да и Слепню не мешает прислушаться, тоже зеленка еще та.

Слепнев громко и показушно вздохнул.

— Солдат должен быть готов к любым испытаниям, ясно, салажня?! А ежели для него самая обычная солдатская присяга страшна, так на хрена в армию пошел?! Какой из него защитничек? Не-е, не каждый может с честью пройти через это, прямо скажу, почетное и нелегкое испытание! — Черецкого понесло. И остановить его было невозможно, это уже знали все. И потому думали: пускай травит, лишь бы рукам воли не давал.

— Короче, Сурок, запоминай. Вот, табурет, сечешь? Ставим его на попа, эт-то, значит, ножками кверху, ясно?!

— Заткнись ты! — не выдержал Сергей и сунул голову под подушку. Все равно все было прекрасно слышно.

Но Черецкий снизил тон, хотя уверенности не поутратил, будто давая понять, что он здесь хозяин и плевать хотел на всякую там мышиную возню из угла.

— Так вот на этот табурет ставим салагу. То есть молодого бойца.

— То есть тебя самого и ставим! — вставил Хлебников.