В окошечке на двери появился глаз выводящего.

"Тьфу! — Сурков повернулся спиной к двери, стараясь всем видом высказать безразличие. — Пускай поглядывает, следит. Что я — убегу отсюда?! Да тут даже окна нет!" Камера была совсем крохотной — не разгуляешься: от двери до противоположной стены шага четыре, не больше, вправо и влево — по полтора шага. От цементного пола веяло холодком. Ни краски, ни обоев на стенах — одна голая штукатурка. "Да, попал я! Хуже и не придумаешь, как во сне кошмарном! — Леха опять подошел к двери, потянул на себя, но та не открывалась. — Заперли, все! А Гришка-то разгуливает, ему все как с гуся вода — век бы ему в таком санатории просидеть!" Тут он отчетливо вспомнил позор, перенесенный на плацу передо всеми ребятами, голову будто ожгло прилившей к ней кровью, руки невольно стиснули виски. "Ну Григорий, попадись ты мне!" Леха не мог успокоиться, терзался в бессилии изменить что-то.

В углу комнатушки стоял маленький обшарпанный столик, рядом — обычный армейский табурет с прорезью для руки посередине сиденья. Леха пнул его ногой, скривился от боли — удар пришелся по голени, потому как сапог соскользнул с ножки и нога врезалась в перекладинку, острую и жесткую, будто сделанную из металла. Сидеть что-то не хотелось. "Успею еще насижусь: трое суток впереди".

Ремень и пилотку отобрали. Гимнастерка непривычно болталась вокруг тела, действовала на нервы. Хотелось лечь, уткнуться головой в подушку и позабыть обо всем, провалиться в бездонный, черный колодец сна, в котором нет никого: ни товарищей, ни командиров, ни гауптвахты этой проклятой, ни Грини Сухого, подвернувшегося так некстати.

"Как же! — разжигал себя Леха. — Полежишь тут! Размечтался. Вон она, коечка железная, — к стене пристегнута цепью, да замок висит. А ключа-то у меня и нету! На выводящего надежды никакой: проси не проси — все равно ничего не получишь. Только унижаться зря! Специально ведь придумали: железная кровать на шарнирах к стенке крепится, ночью поспал, а днем — хлоп! и нету ее!" Нервное напряжение не оставляло Леху. Руки подрагивали, в голове была каша. Минут двадцать он не мог найти себе места — мерил шагами крохотное пространство камеры, поносил все и вся — успокоение не приходило. Осмотревшись по сторонам, он задрал голову вверх: особенного верха, собственно говоря, и не было — чуть выше головы, посреди серого с разводами потолка, болталась маленькая тусклая лампочка. Лешка уставился прямо на нее, не мог оторвать глаз — ровный, спокойный свет действовал на него расслабляюще. "Все, хватит! Нельзя нервам выхода давать. Надо брать себя в руки, успокаиваться…" — твердил он себе.

Постояв еще, сел на табурет. Закрыл глаза. Прошлого не вернешь, хоть на стену лезь, надо о будущем думать, и держаться, не унывать!" Но «прошлое» навязчиво лезло из памяти, стояло перед глазами. Особенно не давали покоя слова Кузьмина, глаза его, в которых был лед, жестокость. "А! Все равно ниже рядового не разжалуют, — попробовал успокоить себя Сурков, — чего переживать?" Не помогло.

Относительное равновесие пришло позже, часа через полтора. Постепенно тело расслабилось, размякло. Мысли обрели более четкий ход.

— Эй, арестант! Держи газеты. Свежие! — из-за приоткрытой двери высунулось улыбающееся лицо того самого разводящего, что привел Леху сюда. — Не бойсь, на губе чтивом обеспечивают вдосталь! Если, конечно, работы нет!

"Не забывают", — мрачно подумал Лешка.

— Давай! Что там у тебя?

Тот протянул руку, и на столик шлепнулись свернутые в трубочку газеты: "Комсомольская правда" и "Красная звезда".

"Сегодняшние", — успел заметить Сурков. Он развернул листы, но строчки замельтешили перед глазами, буквы запрыгали. "Нет, так дело не пойдет, — он отложил газеты, — пускай полежат пока".

Табуретка была, видимо, основательно расшатанная — при каждом движении она поскрипывали. "Починить, что ли некому? — проснулся в Лехе рачительный деревенский хозяин. — Надо будет попросить инструмент, привести ее в порядок, потом", — машинально подумал он. Придвинул табурет ближе к столику. Руки, согнутые в локтях, положил на столешницу, голову на них — ничего лучшего для отдыха придумать было нельзя. Перед глазами опять поплыли картины.

Просидели они вчера недолго. Гриня сам волновался, как бы односельчанин не опоздал, все поглядывал на часы.

Однако и подливать не забывал. Леха плохо помнил, что пили, — портвейн какой-то, какой память не удержала. Помнил, что было весело и что Гриня, и друг его стриженый оказались отличными ребятами — Сурков трудно сходился с людьми, а тут все шло как по маслу: и разговор веселый, и отношения простые, почти братские. Помнил, как белобрысый еще раз бегал в магазин, а Гриня успокаивал, мол, все будет в норме. Не помнил только, как окосел, — ведь казалось, что и впрямь все в норме, повеселились, выпили, дел-то… И еще кое-что запомнилось Лехе. Да так запомнилось, что ни в жизнь не забудет теперь! А ведь всего лишь час какой-то, не больше, один только час! И сколько в него вместилось!

Это случилось перед тем, как они напоследочек раздавили пару оставшихся «бомб» и Леха совсем поплыл по беспамятным бормотушным волнам. А было так.

Гриня все же растормошил Леху, выволок к любимицам мужской половины общаги. Проживали они в соседнем подъезде на четвертом этаже. Девчонок-лимитчиц расселяли обычно по четверо или шестеро в квартире. А эти умудрились себе выбить одну да еще двухкомнатную на двоих, а может, просто выжили подруженек-соседушек.

Леха в такие тонкости не вникал, да и не в состоянии он был в них вникнуть после "литры выпитой!" — Все будет на мази! — предупредил Гриня, обнимая Леху. — Тока не перепутай, моя толстая и большая, а твоя вот такусенькая… Он показал пальцами нечто микроскопическое, поднеся их к Лехиному носу. — Но ты, земелюшка, не обижайся и не думай чего, она такого жару дает, что тока держись, едрена кочерыжка!