Между тем он, в каждой руке по стопке, дегустировал ликеры, один вишнево-красного, другой - канареечного цвета. Окончив эксперимент и прикончив оба, он мечтательно признался,что крепко подумывает и, видимо в самом деле, махнет и переедет на постоянное жительство в государство Израиль.
– У меня, знаете, хор-р-оший друг проживает в Рамат-Авиве, и вообще мне в Израиле форменным образом нравится.

Оказалось, что он единственный из всей компании, кто побывал там не раз. Обращаясь к рядом сидящему Балкопе, Хрунов заметил: - Какие вы тут, господа, евреи? Совсем нет. Над вами только куражились и шутили. А я, вот, захочу и буду!

Дарий дремал в углу, обложенный диванньми подушками. Он будто проваливался в сон и, вздрагивая, возвращался в застолье. Слышал, между тем, весь последний сюжет и вспомнил свой разговор с Сеймуром на детской площадке.
– Вам, Федор Никанорович, - сказал он Хрунову, - боюсь, не просто превратиться в еврея. Это для тех, у кого нет выбора. Сказано же 'избранный народ'. Не путайте с избиранием в политбюро. Как дойдет дело до газовой камеры, выберут все равно того же Кичкина...

– Ну уж это, позвольте, - всполошился Кичкин, - мерси вам за комплимент!

Дарий хотел еще что-то добавить, но непонятное происходило с его глазами - лица гостей перед ним сливались и расползались; криво плыла вся комната. С трудом он поднялся на ноги, плохо слушающиеся после сидения в мягком логове; извинившись, поблагодарил хозяйку, распрощался во все стороны и, плотно за руку держа Анну, поспешил домой

.

И там он еще метался по квартире, не зная, собственно, что он хочет. Подставив табурет, забрался в нишу над входной дверью, и, разворошив собранные там отставленные вещи, выбрал старый альбом снимков из России с оторванной титульной обложкой. Уселся в столовой; начал деловито листать. Вот - он в солдатской гимнастерке в обнимку с такими же бритоголовыми, как он сам. Вот - они с Аней, висок к виску, в свадебных вензелях. Вот - их коммуналка на Маяковке - справляют Женский День; только что умер Сталин, а через месяц не станет Ильи, отца Дария. Очки и нос отца, смазанные на снимке, слабо различимы над столом под абажуром с кистями. Вот - Ирочка в детском саду; Дарий принимает курсовые проекты. А вот - парадный снимок Дария, отклеенный с институтской Доски Почета. Себя Дарий узнавал по памяти, как кого-то другого - так же, как узнавал он родственников и знакомых. Так же, как, временами, он не узнавал самого себя. Как однажды, пробегая по ГУМу, неожиданно уставился в зеркальную тумбу - в центре зала у фонтана и увидел врасплох вместо собственного - совершенно незнакомое, чужое лицо. Так и на этих старых фото он отыскивал себя больше знанием, но не чувствовал все безусловно сердцем, как чувствовал материнское, например, лицо. Его он с легкостью опознавал даже в слабом, недопроявленном пятне, на загубленном снимке. Он начинал листать альбом быстрее и быстрее, будто боялся опоздать, ища какую-то срочно нужную ему фотографию...

Анна, проходя мимо на кухню, спросила: - Перекусишь? Яблочка?

Дарий отшвырнул альбом, дотянулся назад, до им же самим утром убранного настольного зеркальца, накрытого сейчас для верности конвертом из синагоги. Плотным конвертом с лапкой ханаанской пальмы на лицевой стороне. Он схватил зеркало и решительно поднес к глазам. Из зеркала смотрел важный Дарий, такой же, как на официальном фото, - в двубортном габардиновом кителе с массой орденских планок на груди - крепкое, открытое лицо, сильные скулы, глаза глядят с отвагой, чуть насмешливо и самоуверенно. Лицо в зеркале не двигалось, только с краев поползли чернеющие пятна, как на засвечиваемом снимке, постепенно поглощая все поле зрения.

Утром в понедельник, так рано, чго Балкопа не начал еще делать свои приседания, а только еще зевал, раздался телефонный звонок.

– Хуже нет, чем звонки спозаранку, - сказал Балкопа, - это хамство чистой воды.

Звонила Ира Корш: - Дядя Соля... в общем, так...вчера папа умер...

Два конкурирующих предприятия, два похоронных дома стояли по разным сторонам шоссе. Некоторые приглашенные, ошибаясь, попадали в Бен-Арам, где было очень мило и вежливый служка радушно приглашал проходить и садиться. Только там говорили, похоже, по-арабски, пела зурна, курился сладкий синеватый дымок и хоронили какую-то девицу.

В правилъном похоронном доме 'Вайс и Сыновья', в том, что ближе к автомобильному переезду, еще и не начинали. Суетился распорядитель; и прибывающие неуверенно толкались в прихожей прежде, чем войти в положенную дверь. Было довольно морозно и зябко, так что многие группировались в очереди перед узкой туалетной дверцей, курили, вполголоса переговаривались.

– Как-то мой Элик? Успеет сегодня? Самые рабочие часы, а ему босс по часам платит.

– Покойник тебя не спросил, когда тебе удобнее?

– Я его мало знал. Это со второго этажа?

– Нет, тот был на прошлой неделе.

Стоял полумрак и застарелый тошненький дух. Душно пахли надраянные мастикой длинные темные лавки с коробами для молитвенных книг. У окна, замазанного белилами до половины, ближе к отопительной батарее, сидели Голдин и Гилдин, раскачивая ножками, не достающими до пола. Разглядывали входящих, шумно шептали: - Никаких цветов, вы с ума сошли! Жать руки не полагается. Возьмите кипеле у входа; никаких вам 'здравствуйте', никаких вам 'спасибо'...

Входящие продолжали дискуссию: - Кого-то еще беспокоят рабочие часы, меня лично никакой начальник в Белом Доме не ждет с докладом. У нас теперь один, господа, начальник - товарищ велфэр. Отсядем-ка лучше от двери, по ногам холод несет...

Однако дверь в зал совсем не выходила наружу; от уличного входа ее отделял вестибюльчик и тамбур. Это Дарий, или то,что недавно было Дарием Коршем, еще витало поблизости от своего отказавшего тела. Эманация Дария то, что сейчас, как и тысячи лет назад, гадательно определяли мифической душой в объятиях ангела смерти, реже - ангела жизни. Субстрат или субстанция такая, до сих пор необьяснимая, но и никак не покидающая воображение 'нечто', под которое, по мере умудренности, подставляют то дымок и запах, то магнетизм или плазму, - это 'нечто' плавало сейчас над покинутым своим обиталищем, теперь уже бездушной восковеющей куклой,страшно отяжелевшей, с сосудами, залитыми формальдегидом, как свинцом. Крышка гроба, изнутри обшитая белым шелком, стояла ребром между свернутьм в рулон старым ковром и ящиком со свечами. У входа на амвон сидели жена и дочь усопшего, соседи по лестничной клетке. Чем больше входило новых людей, тем заметней и горше убивалась жена, отворачивая в шаль за одну ночь постаревшее лицо, повторяя: - ...спросил меня яблочка, я только пришла с кухни, а его уже не-е-ет...