Дальнейшая затяжка не принесет никакой пользы, подумал Черночернов. Затем он написал на специальной саморастворяющейся бумажке три буквы своего самого любимого и дорогого сердцу акронима.

— Кириллица! Мама миа, советская авиация! Как я по ней соскучился! — начал восклицать Фил. — Не находите ли, сэр, что уже в самом рисунке нашего славного алфавита есть нечто супрематическое? Как они посмели оторвать нашего великого Казимира Малевича от его родных почв? Благодарю вас, Ваше Величество Гласность, за возвращение национальных сокровищ!

Черночернов разъярился, что за шут?! Совершенно очевидно, что он намеренно показывает ноль уважения к леденящей комбинации букв.

— Сдается мне, что вы забыли, милостидарь, о вашей подписи под определенным документом, обязующим вас к сотрудничеству с нами при любых, избранных нами обстоятельствах? Вас не трогали двадцать лет, милостидарь, но сейчас пришла ваша очередь послужить Отчизне!

Сказав это, полковник извлек из портфеля множество вполне убедительных материалов — копии протоколов московской милиции, формы медицинских осмотров, фотографии дебошей, задержаний, допросов и, наконец, копию того заветного «документа» с личной, сродни абракадабре, подписью Филлариона.

Черночернов всегда верил в хорошо разработанную методику КГБ, но даже эта твердая вера не удержала его от изумления: документ и фото произвели на Фила совершенно сокрушительный эффект. Гигант дрожал, нагой и босой, будто под действием электротока. Дыхание его сбилось, он выделял огромные количества пота и слюны. Отвратительное зрелище, однако первейший долг чекиста, повторял про себя Черночернов, никогда не терять веры в человека!

— Когда это было сделано? — пробормотал Фофанофф еле слышно.

— 22 апреля 1968 года, в день рождения великого Ленина, за два года до славного столетия. Разрешите мне помочь вам в ваших воспоминаниях, дорогой профессор? — Полковник взял пачку фотографий и начал ее тасовать, выщелкивая то одну, то другую картинку по своему выбору.

— Вот здесь вы со своими, так сказать, соратниками… грязная пьянка во дворе государственного туберкулезного института… Это вы, целующий ноги бронзовой статуе…

— Целующий ноги бронзовой статуе… какой позор, — прошептал Фофанофф.

— Здесь вы яростно атакуете милицейский патруль. Нокаутировали трех сержантов, милостидарь! Нокаутировали людей, которые всеми силами старались вас спасти от комсомольцев-дружинников… Здесь вы в процессе кражи милицейского мотоцикла…

Фил положил руки на медузу своего лица, речь его превратилась в череду бессвязных пузырей.

…Федор, выше ноги… дерусь, как Меркуцио… не забывать… ночь перед Столетием… Столетие чего? Преступления и Наказания? Капитала?…

Черночернов не мог скрыть смеси триумфа и брезгливости. Эта всесокрушающая «любовная машина», почти стершая до основания некое невинное ухо, этот огромный книгочей и великий источник знаний… как быстро он превратился в труса, в сущую дерьмовозку!

— Слушайте, Фофанофф, ну-ка, возьмите себя в руки! Вы не в застенках Инквизиции, мы современные люди, никто не посягает на вашу личность!

Полковник был ужасно доволен собой — все-таки долг чекиста пытаться обнаружить хоть какие-нибудь достоинства даже и в такого сорта человеческом материале.

— Итак, продолжим? Этот снимок показывает вас, милостидарь, в момент столкновения с фонарным столбом перед другой статуей, на этот раз гранитной. Вот здесь вы плюете на данную скульптуру и одновременно изрыгаете оскорбления в адрес персоны, запечатленной в граните.

Итак, чтобы покороче, пару часов спустя после вашего задержания и умиротворения средствами современной медицины, у вас состоялся исключительной важности разговор с особой исключительного значения, а именно с шефом вашего философского управления, генералом Якубовичем-Пущиным. А так как результаты этого разговора были признаны удовлетворительными, вы были вскоре отпущены из отделения милиции №50, скандально известного в ваших кругах интеллигенции под именем, да, вот именно, «полтинника». Вот здесь мы видим вашу подпись под соглашением о сотрудничестве, а это финальный снимок данной серии. Вы видите самого себя уходящим из «полтинника», с вашего зада свисает почти полностью оторванный карман «Леви Страуса»…

— Впечатляющий фон, ах, какой впечатляющий фон, — v шептал Фил сквозь слезы.

Черночернов тут вгляделся и не поверил своим глазам — это были слезы истинного счастья. Фил простер к нему свои жутковатые конечности.

— Я так вам благодарен, Федот Ксенофонтович! Вы только что заполнили провал в моей памяти, который преследовал меня двадцать лет! О, эти мучительные угрызения совести! Иногда мне даже казалось, что я оскорбил кого-нибудь честного, обесславил кого-нибудь благородного, осквернил нечто превосходное…