— Дальше, дальше! — хрипло требовала она. — Ты еще не закончил.

— Нет, не закончил. Итак, Эдгита припала к твоим ногам в надежде на твое великодушие и справедливость. Но ты отказала ей! И она в отчаянии кинулась обратно в Вайверс. Что случилось с ней в пути, тебе известно.

Леди Аделаис не стала ничего отрицать. Лицо ее сделалось замкнуто-отчужденным, но глаз она не отводила.

— Осмелилась бы она раскрыть правду, несмотря на твой запрет? Теперь остается только гадать. Но кто-то решил, что такое возможно. Кто-то, кто предан тебе всей душой и кто из вашего с ней разговора понял, что она представляет для тебя угрозу. Кто-то испугался, выследил ее и заставил замолчать навеки. Нет, нет, конечно, это не твоих рук дело. Для такой работы есть слуги. Но скажи по совести, шепнула ты им на ухо словечко?

— Нет! — сказала Аделаис. — Я ничего не говорила. Быть может, они прочли это на моем лице. Но в таком случае лицо их обмануло. Я не стала бы причинять ей зла.

— Я тебе верю. Но кто же все-таки выследил ее? Твои грумы, и отец, и сын, оба были готовы без лишних слов отдать за тебя жизнь, как без лишних слов один из них пошел на убийство ради тебя. Их ведь уже нет здесь? Оба исчезли. Вернулись в Гэльс? Навряд ли, слишком близко. А сколько отсюда до самого дальнего манора твоего сына?

— Напрасный труд, тебе их не найти, — уверенно произнесла Аделаис. — Что же до того, кто из них двоих совершил преступление, предотвратить которое было в моих силах, этого я не знаю и знать не хочу. Я запретила им говорить мне об этом. К чему? В этом преступлении, как и во всех прочих, повинна я одна, и я не желаю ничего перекладывать на других. Да, я велела им уехать отсюда. Они не должны расплачиваться за мои долги. Похоронить Эдгиту с почетом — слабое утешение. Исповедь, покаяние, даже отпущение грехов никого не воскресят к жизни.

— Еще не все потеряно, кое-что можно поправить, — сказал Кадфаэль. — И кроме того, я думаю, что все эти годы ты платила сполна — не меньше, чем сам Хэлвин. От меня ведь не укрылось твое лицо, когда он явился перед тобой жалким калекой. У меня до сих пор в ушах звучат твои слова: «что с тобой сделали?!» Ту кару, что ты обрушила на него, ты обрушила и на саму себя, и встав на этот путь, ты уже не в силах была свернуть с него. Но сейчас ты можешь наконец получить избавление, если захочешь спасти свою душу.

— Продолжай, — сказала Аделаис, хотя и сама знала, о чем он будет говорить. Он чувствовал это по ее сдержанному самообладанию. Она готовилась: уединившись здесь, в полутемной комнате, она ждала указующего перста господня.

— Элисенда — дочь Хэлвина, не Эдрика. В ее жилах нет ни капли крови Вайверсов. Ей ничто не мешает выйти замуж за Росселина. Другой вопрос, не заблуждаются ли они в своем стремлении назвать друг друга мужем и женой? Бог весть. Но с них должно быть снято обвинение в порочном кровосмесительном чувстве. Хэлвин и Бертрада сейчас вместе в Фарвелле — они могут объясниться и примириться, их измученные души наконец обретут покой, и с ними Элисенда, их дитя, и правда так и так уже вышла на свет божий.

Она знала, знала с того дня, как погибла старая служанка, что рано или поздно этот час наступит; да, она намеренно закрывала глаза, не желая признаться в этом даже себе самой, но час настал. Больше прятаться она не могла. Да и не такой она была человек, чтобы, приняв решение, перекладывать все самое тяжелое и трудное на других или останавливаться на полпути. Нет, она привыкла идти до конца во всем, и в благом, и в худом.

Он не хотел подгонять ее и даже отступил назад, давая ей простор и время для раздумий, и оттуда наблюдал за ней: какая безупречная выдержка и какой горестный след оставили восемнадцать лет молчания, восемнадцать лет бережно и безжалостно хранимой ненависти, замешанной на любви. Первые слова, которые услышал он от нее даже в этой чрезвычайной ситуации, были о Хэлвине. А разве мог он забыть, как дрогнул от боли ее голос, когда она в ужасе вскрикнула: «Что с тобой сделали?!»

Аделаис порывисто встала с кресла и размашистым, гневным шагом подошла к окну, раскрыла ставни и впустила в комнату свежий воздух, свет и холод. Она немного постояла, глядя на притихший двор, бледное небо с редкими облачками и едва зазеленевшие кроны деревьев за оградой. Когда же она вновь повернулась к нему и он увидел ее лицо при ярком свете дня, его зрение как бы раздвоилось: с одной стороны, он ясно видел ее неувядающую красоту, а с другой, не мог не замечать, какие разрушения причинило ей время — некогда стройная, длинная шея сморщилась, в локонах черных волос появились седые, пепельно-серые пряди, у рта и возле глаз собрались морщины, на щеках проступила тоненькая сеточка кровеносных сосудов, безвозвратно испортивших ровную, матовую, как слоновая кость, кожу. Он опять подметил, что она сильная, за жизнь будет цепляться до последнего и уйдет из нее нелегко. Ей суждена долгая жизнь, и она будет яростно восставать против нелепых унижений старости, пока смерть однажды не возьмет над ней верх, одновременно принеся с собой избавление. Сама природа создала Аделаис такой, что искупительное страдание было ей обеспечено.

— Нет! — воскликнула она решительно и властно, словно он предлагал ей нечто, с чем она была категорически не согласна. — Нет, я не нуждаюсь в защитниках. Что мое, то мое, и я ни с кем делиться не намерена. Все, что должно быть сказано, я скажу сама. Я и никто другой! Было бы это сказано, если бы на моем пути не встретился ты — спутник Хэлвина с внимательными глазами, в которых ничего нельзя прочитать, — откуда мне знать? И ты не знаешь. Да теперь это и неважно. Все, что требуется, я сделаю сама.

— Вели мне уйти, — сказал Кадфаэль, — и я пойду. Я тут вроде без надобности.

— Как мой защитник — да. Но ты можешь выступить свидетелем. Несправедливо лишать тебя удовольствия наблюдать развязку. Да решено! — сказала она, загораясь. — Ты поедешь со мной и сам увидишь, чем все закончится. В конце концов, это мой долг перед тобой, как смерть — перед создателем.

Он не стал отнекиваться и поехал с ней. Собственно, почему нет? Ему все равно надо было возвращаться в Фарвелл, и дорога через Вайверс его вполне устраивала. Ну, и кроме того, уж если она что решила, то тут никаких возражений и проволочек быть не могло!