Он заметил свою винтовку, она лежала близко на земле; он дотянулся рукой до нее, взял к себе и ударил врага кованым прикладом насмерть по голове.

– Не томись, - сказал Трофимов.

Он поднялся и пошел по перелеску, щупая штыком всюду во тьме, где что-нибудь нечаянно шевелилось. Но всюду было безлюдно и тихо. Немцы, должно быть, ушли отсюда, а может быть, они еще тут, но затаились. Трофимов решил пройти по перелеску дальше, чтобы встретить своего командира и узнать у него, что нужно делать дальше, если враг отошел отсюда. Он прислушался. Лишь вдалеке изредка била наша большая пушка, точно вздыхала и опять замирала в своей глубине спящая земля, а помимо пушечных выстрелов все было тихо. Но в другой стороне, откуда пришел Трофимов, за полями и реками, стояла среди ржи одна деревня; туда не доходила стрельба из пушек и тревога войны, - там спала сейчас в покое мать Степана Трофимова и у последней избы росло одинокое божье дерево.

Автомат ударил вблизи Трофимова. "По мне колотит", - решил Трофимов, и сердце его поднялось на врага; он почувствовал скорбь и ожесточение, потому что раз мать родила его для жизни - его убивать не должно и убить никто не может.

Трофимов побежал на врага, бившего в него огнем из тьмы, и остановился. Он остановился в недоумении, узнав впервые от рождения, что он уже не живет. Сердце его точно вышло из груди и унеслось наружу, и грудь его стала охлажденная и пустая. Трофимов удивился, оттого что ему было теперь не больно и пусто жить и стало все равно, ни грустно, ни радостно, но он еще по привычке человека и солдата сказал: "Зря ты, смерть, пришла, ты обожди - я потом помру", - и он упал в траву и откинул винтовку как ненужное оружие: пусть пропадет в траве и не достанется врагу.

Он очнулся вскоре. Сердце его слабо шевелилось в груди. "Ты здесь?" с простотою радости подумал Трофимов. Он ощупал себя по телу - оно теперь было усохшее и томное; из раны в груди вышло много крови, но теперь рана затянулась и только тепло жизни постоянно выходило из нее и холодела душа.

– Вы у нас, - сказал Степану Трофимову чужой человек.

– Ты немец, что ль?
– спросил Трофимов; он увидел, еще тогда, когда тот человек сказал свои слова, он увидел по одежде и нерусскому звуку языка, говорившего по-русски, что он погиб. "А я не погибну!
– решил Трофимов.
– Я как-нибудь буду!"

– Говорите быстро, что знаете?
– опять спросил его немецкий офицер.

"А что же я знаю?
– подумал Трофимов.
– Да ничего!" И ответил вслух:

– Я знаю, что хоть все мы в дырья насквозь тела будем прострелены, а все одно твоя сила нас не возьмет!

– Значит, вы знаете вашу силу, - произнес офицер.
– В чем же она заключается?

– Чувствую так, стало быть - знаю, - проговорил Трофимов; он огляделся в помещении, где находился: на стене висел портрет Пушкина, в шкафах стояли русские книги.
– "И ты здесь со мной!
– прошептал Трофимов Пушкину.
– Изба-читальня здесь, что ль, была? Потом всему ремонт придется делать!"

– Я спрашиваю, где в ночной атаке находился командный пункт вашей части?
– сказал офицер.

– Как где?
– удивился Трофимов.
– Наш командир впереди меня на фашистов наступал.

– Командир - это вы, - убежденно сказал офицер.
– Вы напрасно переоделись в солдата.

– Ага, - промолвил Трофимов, - ну, тогда ты отсталый. Какой же я командир, когда я человек неученый и сам простой?

Немецкий офицер взял со стола револьвер.

– Сейчас вы научитесь.

– Убьешь, что ль?
– спросил Трофимов.

– Убью, - подтвердил офицер.

– Убивай, мы привыкли, - сказал Трофимов.

– А жить не хотите?
– спросил офицер.

– Отвыкну, - сообщил Трофимов.

Офицер поднялся и ударил пленника рукояткой револьвера в темя на голове.

– Отвыкай!
– воскликнул фашист.

"Опять мне смерть, - слабея, подумал Трофимов, - дитя живет при матери, а солдат при смерти", - пришли к нему на память слышанные когда-то слова, и на том он успокоился, потому что сознание его затемнилось.

Вспомнил Трофимов о себе не скоро - в тыловой немецкой тюрьме. Он сидел, скорчившись, весь голый, на каменном полу, он озяб, измучился в беспамятстве и медленно начал думать. Сначала он подумал, что он на том свете. "Ишь ты, и там война, и тут худо - тоже не отогреешься", - произнес про себя Трофимов. Но, осмотревшись, Трофимов сообразил, что так плохо нигде не может быть, как здесь, значит, он еще живой.

Он находился в каменном колодце, где свободно можно было только стоять. Вверху, на большой высоте, еще горела маленькая электрическая лампа, испуская серый свет неволи; в узкой железной двери был тюремный глазок, закрытый снаружи. Трофимов поднялся в рост и опробовал себя, насколько он весь цел. На груди запеклась кровь от раны, а пуля, должно быть, утонула где-то в глубине тела, но Трофимов сейчас ее не чувствовал. Лист с божьего дерева родины присох к телу на груди вместе с кровью и так жил с ним заодно.

Трофимов осторожно, не повреждая отделил тот лист от своего тела, обмочил его слюною и прилепил к стене как можно выше, чтобы фашист не заметил здесь его единственного имущества и утешения. Он стал глядеть на этот лист, и ему было легче теперь жить, и он начал немного согреваться.

"Я вытерплю, - говорил себе Трофимов, - мне надо еще пожить, мне охота увидеть мать в нашей избе, и я хочу послушать, как шумят листья на божьем дереве".

Он опустился на пол, закрыл лицо руками и стал тихо плакать - по матери, по родине и по самом себе.