Иван Петрович выпил квасу, вкусно крякнув, сорвал, не подымаясь с места, яблоко и кусанул его белыми плотными зубами так, что оно, кажется, брызнуло; и то, и другое получилось у него со смаком, красиво, и тем более неожиданна была прозвучавшая в его голосе досада:

– Живем, понимаешь, очень быстро!... Иногда опомнишься и сам не веришь: когда свои полвека пробежал?

Прикинешь - остается-то меньше. Да под гору. А успеть много еще надо. Ну, и опять сам же себя подхлестываешь!
– Он подкинул в ладони надкусанный анис, все эдак же смачно дохрустел им, объяснил, удивленно покачав крупной русой головой: - Я к чему это? Кружка квасу, то же яблоко - все на ходу, не замечая. Чаще-то из теплой бочки напьешься - все некогда... У меня вон и дома сад, можно сказать. А первое яблоко сейчас, похож, попробовал. Как так, а?

Что ему можно было ответить на это? Что согласен с каждым его словом, что после пятидесяти годы помчатсяполетят еще быстрее, в чем он вскоре сам убедится, как уже убедился я; что такая уж, видно, выпала нам доля, когда каждый год в нынешнем равен по насыщенности десятилетиям в прошлом? Да знал он все это не хуже меня и вопрошал-то, конечно, не ожидая ответа; как, Вероятно, что у меланхоличности его, обычно ему несвойственной, была какая-то не абстрагированная, а совершенно конкретная, земная причина.

– Не ладится что-то, Иван Петрович?
– оставив в покое всякие высокие материи, спросил я.

– То-то и оно!
– подтвердил он.
– Пять бортовых машин на вывозке урезали. Все телефоны оборвал. Сегодня уж - ладно, завтра бы так не получилось! Вины нет, а спрос с меня.

Подоспел меж тем шашлык, - Никитыч принес первый шампур, торжественно, как шпагу на параде, держа его в вытянутой руке.

– На пробу, мужики! По виду вроде бы ничего.

Разобрали мы его под стопку моментально; круша плотными белыми зубами горячую жирную баранину, Иван Петрович попенял:

– Сколько раз ведь учил: помидорками прокладывать надо. Мягче с ними, нежнее.

Мясо действительно было немного жестковато, и всетаки, по-моему, говорить об этом было необязательно. Никитыч. опробывая, тщательно прожевал кусок - у него-то зубы были хотя и стальные, да не свои, - охотно объяснил:

– Да-к не подвезли их, помидорки. Нешто я забыл!

– Взял бы да сам сходил - по-молодецки. Не за морем.

– И сходил бы, ноги не заемные, - все так же охотно согласился Никитыч.
– Да ведь прикинь ты: два километра туда, два обратно - в самый раз бы мясо сейчас и резал. А ты ведь велел к сроку.

– С ними-то и есть понятнее, с помидорами, - продолжал настаивать, бурчать Иван Петрович и пренебрежительно кивнул на миску с огурцами.
– Не то что с этиЧаи перестарками...

– Эти у меня - тут, с грядки. Отходят уже, знамо дело, - миролюбиво принял Никитыч упрек, подавая второй шампур.

Председатель был человеком размашистым, решительным, а под настроение и несговорчивым.

– Ну-ка, Слав, скатай на огороды! Отбери там с десяток, которые поспелее.

Кремовый председательский "уазик" резво сорвался с места; стараясь снять какую-то общую неловкость, заминку, Иван Петрович грубовато пошутил:

– Похож, жирком ты тут обрастаешь, Никитыч. На отшибе-то.

Сухие морщинистые скулы Никитыча слабо порозовели.

– На моих жирах рубаха, как на веретене, крутится.
– Он помедлил, колеблясь, что ли, и досказал, чуть усмехнувшись: - А на тебе - разве что не трещит.

Действительно, голубая блескучая рубаха плотно облегала налитое, грузноватое тело Ивана Петровича; он добродушно хохотнул:

– Дерзишь, старый? Давно я, понимаешь, втыков тебе не делал!
– И, подмигнув мне, - приглашая вместе пошутить, посмеяться, - поддразнил еще: - Ну, чего ж молчишь? Еще, может, что скажешь?

Скулы Никитыча снова слабо окрасились.

– Давай скажу - коли уж сам просишь... Он, - Никитыч пошевелил седыми бровями, кивнул, показал на меня, - он у нас вроде свой. Опять же, срамил ты меня при нем - значит, при нем же и ответить можно. Я не скажу - кто ж тогда другой тебе скажет?

– Ну-ка, ну-ка!
– кажется, уже раскаиваясь, по инерции подталкивал Иван Петрович и взялся за бутылку.
– Давай-ка еще по одной - для храбрости.

– Не стану. Я и первую-то от уважения только.

Ясные светло-ореховые глаза Никитыча задержались на круглом, улыбчивом и несколько напряженном лице председателя - пытливо, с интересом.
– Давно ты, Петрович, в зеркало на себя не глядел?

– Сказанул!
– с каким-то облегчением засмеялся Иван Петрович.
– Да каждый божий день! Как бреешься, так и любуешься.

– И чего видишь?

– А чего там, кроме образины своей, увидишь?

– Кривое тогда твое зеркало. Петрович. Обличив видишь, а чего надо - не замечаешь. В душу почаще глядеться надо.