Слова Лассунского прозвучали не за стеклами памяти, но как бы рядом, обнаженные и указующие. Алька почувствовал вдруг свое тело, уставшее от лежания, свою ничтожность и слабость. Какая-то сила подтолкнула его в сидячее положение. Он спросил шепотом:

– Где я?

– В раю. Призрачно и чудесно. Витай себе, маши крылышками. Только с музыкой у нас затруднения - главврач, негодяй, гармонь отобрал.
– На соседней койке, поджав под себя ноги, сидел человек в синих сатиновых трусах - каменистое, прокаленное, как кирпич, тело, безжалостные глаза сверкали холодной голубой глазурью.

– Вы кто?
– спросил Алька одним дыханием.

– Святой Петр. По первому разряду... Что ты на меня уставился, как коза на ракитник? Аллах я. Будда Иванович.

С другой стороны послышался смех, похожий на кваканье. Алька туда повернулся. Койка - человек лежит пожилой.

– В госпитале ты, - сказал человек.
– В лазарете. В глупой палатке. Он снова заквакал, засипел, зашевелил пальцами.
– И болезни у нас тут глупые, не фронтовые. А у тебя болезнь совсем невинная, как у бухгалтера. Плеврит...

Алька огляделся - большая палатка брезентовая, в ней четыре койки, четыре тумбочки. За целлулоидными оконцами ветки шуршат. Над палаткой бранятся птицы. У входа на тумбочке сидит еще один человек, возраста среднего, волосы вьющиеся, на плечах внакидку сиреневый халат, крепко застиранный.

"Все при волосах, все офицеры", - подумал Алька, не ожидая от этого обстоятельства ничего утешительного.

– Зовут тебя как?
– спросил офицер в халате.

– Алькой зовут.

– Детское имя. Словно камушек в воду бросили...

– Детское по привычке. По паспорту Аллегорий. Полностью.

Соседи развеселились. Лежавший слева квакал и сипел с перерывами на густой затяжной вздох. Сосед в трусах смеялся, как стекла бил. Веселье офицера в халате навело Альку на странную мысль о чае с лимоном.

Алька обиделся:

– И не смешно. Мама думала, что это горное имя. Она малограмотная была, когда я родился.

Сосед в трусах оборвал смех, глаза вытер.

– У меня в роте писарь Тургенев. Мне бы второго писаря: - Аллегория. Кружок изящной словесности. Мир искусства. "Как хороши, как свежи были розы..."

– Я писарем не могу, - слабым голосом возразил Алька.
– У меня по русскому тройка и почерк кривой...
– Он ожидал - соседи опять засмеются, но они молчали. В тишине этой была разобщенность, наверное, каждый думал о чем-то своем и далеком.

– Я комсомольцем шпану отлавливал, - заговорил наконец сосед слева, большой и рыхлый. Позже Алька узнал, что зовут его Андреем Николаевичем. Гопники, беспризорники - асфальтовые грибы. Отмывать их было одно удовольствие. Приведешь в баню - черти черные. Отмоешь - дитё человеческое. Одного отловили шкета, маленький, злой, как хорек, и такой же вонючий. Ни имени своего, ни фамилии не помнит. Спрашиваем: "Кто ты?" Кричит и слюной брызжет: "Я пролетарий всей земли! Революционер мировой революции. Анархист я! И не кудахтайте, дяденьки начальники". Записали его в документ: имя - Гео, фамилия - Пролетарский, отчество - Феликсович. Подвели под его личность большевистскую философию и печать приложили. Анархист выискался!

Алька перебил рассказчика с хвастливым энтузиазмом, даже руками взмахнул и от прыти такой чуть не упал с койки:

– У меня товарищ есть Гейка. Гео Сухарев. Мы с ним за одной партой сидим...

Андрей Николаевич повернул к нему одутловатое желтое лицо с выпученными глазами.

– В баню тот шкет ни за что не хотел идти. Кусался, мерзавец, точно как хорек. За руки, за ноги сволокли - мы с ними не церемонились. А он оказался шкицей. Гео Феликсовной Пролетарской... Мы ей и сахару, и даже печенья где-то достали. Ревет, называет нас невежами и нахалами. Хорошенькая девчушка из того хорька получилась...

– Цирк!
– сказал Алька.

Сосед в сатиновых трусах, капитан Польской, подал ему стакан.

– Рубай компот, Аллегорий, и тихо, бабушка, под подушкой немцы.

Алька выпил компот большими болезненными глотками, вытряс в рот дряблые фрукты, опустил голову на подушку и уставился в потолок. Ветер хлопал снаружи клапаном целлулоидного оконца, задувал в палатку влажный воздух реки, запахи гниющего камыша, рыбацких отбросов, осмоленных недавно лодок. Птицы совсем обнаглели, прыгали по брезентовой крыше и, отталкиваясь, чтобы взлететь, прогибали ее. "Надо же, - думал Алька, - все при волосах, все офицеры". Его голова, стриженная под машинку, лежала на подушке, как изюмина в тесте.

– Сколько же тебе лет?
– услышал он вопрос, заданный тихо и как бы со всех сторон.

– Шестнадцать...

Дрема волнами накатывала на него, неслышно накрывала голову, как бы шурша, обдавала тело и опадала в ногах покалывающей пеной. Ощущение ветра, берега, запаха моря и крика чаек над головой было так натурально, что Алька с неудовольствием и великой ленью ответил на тревожный сигнал, зазвеневший в его голове: "Ты что болтаешь-то? Ты подумай-ка, где ты?" "Ну, в полевом госпитале", - ответил Алька и сразу же сел в кровати.